Великий Гусляр (худ. А. Кожановский)
Шрифт:
— То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала…
— Я твоя соседка, Бакшт, — прошептала Милица. — И ты мне нужна. Как сверстница.
— Ой, мамочки! — вырвалось у Шурочки. — Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.
— Полно, душечка, — сказала Милица. — У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.
— Чудеса, да и только, — говорила Шурочка. — Пойдемте на свет.
Тут она от
— Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, — предложила она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. — Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверное подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела…
И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.
— Ну вот, — сказала Милица. — Разве она не прелесть?
— Вы обе прелесть, — ответил Грубин, смутился и подошел к окну.
Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.
20
Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда. Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже. Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться?
Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.
— Никитушка, — Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, — я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?
— Все равно, — сказал Савич.
— Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь — в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!
Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?
— Пей, мой мальчик. — Чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми — и на них еще пузырилось масло. — Колбаски порезать?
«Какой нежной она может быть, — подумал Савич. — А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов, ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».
Оправдание было неубедительным.
Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии… Глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.
— Мальчик мой, — произнесла она. — Иди ко мне…
«Съест, — подумал Савич, — ей только дай волю, она съест. А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»
— Пора
— Куда идти?
— К Елене Сергеевне. Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.
— А какое нам дело до других? — Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.
— Ванда, не сходи с ума, — остановил ее Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. — Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.
Ванда выпрямилась.
— Ой, Никитушка. Ты что имеешь в виду?
— Ты же понимаешь — надо осознать.
— Осознаю. К Елене спешишь?
— При чем тут Елена?
— А при том. Что я, не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими — и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.
— У меня таких мыслей и в помине не было.
Но слова прозвучали неубедительно. Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.
Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.
— А я уж решила… я уж думала, что ты меня увидел и понял.
— Понял?
— Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала — девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.
— А чего я испугаюсь?
— Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности — всего испугаешься, мой зайчик.
— Ванда, ты забываешься. — Савич тоже поднялся: ему неудобно было спорить сидя. — Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода…
— Помолчи. Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!
— Я и не подозревал, что ты так низко пала.
— Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я — человек твердый. Нашла — держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты…
— Ванда!
Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова — а кому это хочется слышать?
— В сущности, мы ничего с тобой не знаем, — сказал он. — Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались…
— Вряд ли, — усомнилась Ванда, но такая версия ей понравилась.
Она тут же направилась к шкафу одеваться.
— Да, это было бы смешно, — предположила Ванда, доставая платье.
— Это было бы смешно, — невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.
Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не налезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил: