Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
И, наконец, третья тема: статую, которая стояла возле ростр, они объявили статуей не Марсия, но Марса и, увенчивая его, восклицали: «Старый плешивый пердун! Хватит тебе хорохориться! Служи великому Мутуну и прекрасной Тутуне! Сторожи свою дряблую курицу и, если получится, попробуй ее позабавить любовью! На что ты еще годишься, мститель пустого курятника?!»
Всё это мне рассказав, Вардий тут же предупредил, что слухи лишь малой своей частью соответствовали тому, что произошло в действительности. Да, вошли через трое ворот, сошлись на Тиберинском острове и там совершили обряд с пропитанными серой факелами. Да, «инсценировали два соития» (так выразился Гней Эдий): одно у храма Марса Мстителя, другое на Форуме Цезаря. Но Юлия ни в одном из них не участвовала. В первом случае роль Марса играл один из Юловых «разноцветных», весталку изображала одна из третьеразрядных «камилл»-заработчиц. Во втором эпизоде «Венерой» предстала какая-то никому не знакомая рыжеволосая женщина, которую Юл Антоний долго разыскивал и наконец разыскал — по фигуре и по возрасту весьма напоминавшую Юлию, особенно в темноте; а роль Анхиза взял на себя Квинтий Криспин — только этот бесшабашный шутник мог согласиться на то, чтобы его, голого и уродливого, кусали и царапали. Прочие Юлины адепты мутунствовали и тутунствовали лишь криками одобрения, похабными песенками и фривольными танцами, но никто из них…нет, не было никакой свальной порнографии. И уж подавно не случилось ее на ростральном трибунале. Там лишь пропели скабрезные куплеты и увенчали несчастного Марсия те женщины и мужчины, которые накануне, перед вступлением в Рим, на общей сходке «Легиона Любви» были признаны самыми «мутунотутунными». Юла и Юлии на рострах вообще не было и быть не могло, так как после Тибертинского острова компания разделилась на три группы, которые больше уже не сходились, и Юлия с Юлом наблюдали за ночным представлением у Марсова храма, Криспин верховодил и действовал на Форуме Цезаря, на Римском же форуме предводительствовали мужчинами — Корнелий Сципион, а женщинами — Помпония Карвилия; должна была руководить Полла Аргентария, но она не явилась на сборный пункт.
— Уж кому-кому, а мне доподлинно известно, что происходило на всех трех форумах, — заверил меня Эдий Вардий и добавил: — Хотя лично я ни на одном из них не был. На Тибертинском острове Секст Помпей случайно подвернул себе ногу. И мне пришлось провожать его до дому.
Признавшись в этом, мой собеседник тут же поведал мне, что слухи прекратились, когда ближе к вечеру люди заметили, что в каждом квартале появились караулы вигилов-пожарных во главе с квартальными викомагистрами, а у всех городских ворот к стражникам присоединились преторианцы, которые принялись проверять и досматривать всех входивших и выходивших из города.
После захода солнца Рим опустел и затих.
В ночь на иды начались задержания и аресты.
III. Лишь упомянув об арестах, Вардий тотчас сменил тему и заговорил о Фениксе. При этом Гней Эдий ни словом не упомянул о его отношении к похождениям Юлии и Юла, но весьма обстоятельно — и как мне показалось, нарочито — стал описывать его творческую деятельность. Мне было сообщено, что в консульство Пазиена и Кальвизия Феникс издал первую книгу своей «Науки» и стал работать над второй, которую также издал в следующем году, при консулах Мессалине и Лентуле. А еще через год — то есть в тринадцатое консульство Августа и в тот год, о котором я сейчас вспоминаю, — в январе вышла третья, заключительная часть «Науки», и в апреле Тукка издал все три части одной книгой. Все эти издания пользовались неслыханной популярностью, их в разных форматах продавали во всех книжных лавках. Но полную «Науку» по договору Тукки с книготорговцами Сосиями было решено продавать только в их лавках, и к этим Сосиевым лавкам в первые дни продажи даже выстраивались очереди, хотя это издание дорого стоило. Тут Вардий принялся описывать, как выглядел книжный ковчег, на какие палочки наматывались свитки, каким маслом натирали папирусы, как были оформлены титулы, как подрезаны и обработаны края и тому подобное. Он не только не скупился на мелкие детали — он их смаковал и некоторые описания несколько раз повторял.
А потом неожиданно объявил:
— В ночь на майские иды за моим другом пришли.
IV. Феникс был у себя на вилле. Он лег спать и успел крепко заснуть. Когда его разбудили, над ним стоял центурион-преторианец и чуть позади испуганный спальный слуга.
«Одевайся», — велел центурион.
Слуга стал одевать Феникса, а тот спросонья не мог понять, что и зачем с ним делают. Но ни о чем не спрашивал; как объяснил Вардий, опять-таки спросонья.
Он стал задавать вопросы, лишь когда они с центурионом вышли из дома: что, собственно, происходит? с какой стати? и почему среди ночи? Но центурион на вопросы не отвечал. Возле дома стояла реда — двухместная коляска на четырех колесах, запряженная мохнатым лигурийским конем. На козлах сидел солдат в форме преторианца. Центурион зачем-то подсадил Феникса, как будто тот сам не мог забраться, уселся рядом, толкнув доспехами и тяжелой калигой наступив на ногу.
Тут же быстро поехали. Конь оказался резвым.
Едва выехали за ограду, Феникс снова стал интересоваться, куда и зачем его везут.
Центурион на этот раз откликнулся: «Не трать силы. Мне нельзя с тобой разговаривать».
Тогда Феникс попросил центуриона хотя бы убрать сапог с его ноги. И эту просьбу преторианец выполнил.
У Марсовых ворот, которых они быстро достигли, реда остановилась. Центурион взял Феникса за локоть и вывел, почти вынес его из коляски.
От ворот отделился ликтор, судя по всему, их поджидавший, со своими прутьями в правой руке и с тусклым фонарем — в левой. Ликтор внимательно оглядел Феникса, светя на него фонарем, и сказал: «Следуй за мной».
Дальше они добирались пешком, по Фламиниевой дороге, мимо мавзолея Августа, в сторону Агриппова поля. Ликтор шел впереди, центурион сзади; Феникс, стало быть, посередке, словно под конвоем.
Феникса доставили в казармы Первой преторианской когорты. На всякий случай напомню тебе, что в те времена в Городе квартировали лишь три когорты преторианцев, Первая, Вторая и Пятая, и Первая, иногда называемая Северной, имела свою резиденцию в северо-западном углу Марсова поля.
Войдя в здание, шедший впереди ликтор направился налево, в сторону помещения преторианского трибуна. Феникс собирался проследовать за ним, но шедший сзади центурион положил ему на плечо тяжелую руку, развернул, больно ущемив металлическим налокотником, и, не снимая с его плеча руки, зачем-то подталкивая, повел в противоположном направлении, к каменному строению, состоявшему из выходивших во двор камер. В одну из этих узких и тесных камер центурион молча ввел-втолкнул поэта и запер за ним дверь, проскрежетав засовом.
В камере под запором, в полной темноте, переминаясь с ноги на ногу, так как сесть было не на что, а пол был грязным и мокрым, Феникс провел не менее часа.
Затем с новым скрежетом дверь отворилась, и уже не центурион, а ликтор приказал Фениксу следовать за собой.
Пересекли двор и вошли в трибуналий, но не в комнату трибуна, а в прихожую перед ней. В прихожей, у входа со двора, стояли два безоружных легионера-преторианца, а при входе в таб-линум трибуна, возле плотно закрытой двери — два вооруженных мечами солдата, по виду похожих на германцев, роста почти исполинского и с лицами устрашающе-окаменелыми. Ликтор велел Фениксу сесть на одну из скамей, стоявших вдоль стен.
«На левую или на правую?» — зачем-то спросил Феникс.
Ликтор нахмурился, пожал плечами и вышел.
Феникс сел на правую скамью.
Через какое-то время дверь из комнаты трибуна отворилась, и в прихожую вышел Фабий Максим.
Феникс вскочил и устремился навстречу другу.
«Фабий! Ну, слава богам! Зачем меня сюда привели?! Может, хоть ты объяснишь!»
Однако не успел сделать и нескольких шагов, как один из преторианцев схватил Феникса сзади за шиворот, а другой встал между ним и Фабием Максимом. А сам Фабий посмотрел на поэта так, словно никогда с ним не был знаком: сначала удивленно поднял брови, потом нахмурился. И, пройдя мимо Феникса, вышел во двор. А Феникса преторианцы усадили на скамью, теперь уже не на правую, а на левую, поближе к великанам-германцам.
Сколько он так просидел, Феникс не помнил. Как он потом рассказывал Вардию, поведение Фабия окончательно потрясло его и смешало в нем мысли и чувства.
— Его в первую очередь свои собственные чувства интересовали. Он эти иногда странные свои ощущения так старательно и долго описывал, что даже меня раздражало, — предупредил Вардий.
Феникс почти не удивился, когда в прихожую из кабинета вышли трибун Первой преторианской когорты и следом за ним Аппий Клавдий Пульхр. Феникс лишь обратил внимание, что Пульхр, всегда невозмутимый, торжественный и «уложенный», выглядел теперь испуганным, нервным и жалким, а тога на нем была в полном беспорядке, измята и даже в чем-то испачкана.
Вместе с трибуном они дошли до двух стоявших у входа преторианцев, и одному из них трибун скомандовал: «Этого снова в камеру. Утром переведем». Пульхра тотчас вывели во двор.
Трибун же, обернувшись к Фениксу, велел:
«Заходи в кабинет».
Феникс поднялся и хотел войти. Но сначала его с ног до головы ощупал один из германцев. А потом отступил и распахнул дверь.
Феникс вошел, ожидая, что следом за ним войдет трибун.
Но дверь за его спиной захлопнули.
Некоторое время Феникс на нее смотрел, ожидая, что она вновь откроется. А потом отвернулся от двери, оглядел кабинет и увидел, что в кресле с массивными подлокотниками за столом сидит человек. И человек этот Август.