Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
И продолжал рассказывать:
V. В ночь на майские иды были арестованы и доставлены к преторианцам многие «заговорщики» — так теперь именовались Юлины адепты. Многие, но не все. Как оказалось, некоторые успели бесследно исчезнуть: например, двое из Юловых «разноцветных», а также жрецы Гай Цезий и Публий Карнулкул.
Далее. Ни Гракха, ни Юла Антония, ни Фебы, ни тем более Юлии никто у преторианцев не видел. О них ходили разные слухи. Одни шептались, что все они схвачены и помещены в темницу под Белым домом — она там была, своего рода подземная эргастула. Другие возражали, что в подземелье содержится лишь Антоний, а Юлию и Фебу заключили на женской половине дворца и там допрашивают; чуть ли не Ливия ведет допрос. Третьи говорили, что «главных заговорщиков» распределили по домам четырех ближайших друзей Августа — Фабия Максима, Сея Страбона, Пизона Старшего, Квинтилия Вара — и те их сторожат до особой команды. Четвертые утверждали, что Семпроний Гракх у себя на дому был допрошен то ли префектом претория, то ли самим Цезарем Августом, а после был выпущен под залог. Рассказывали все по-разному.
Что же до остальных заговорщиков, то их разделили на три группы.
В помещениях Первой преторианской когорты на Марсовом поле допрашивались так называемые «фециальг» и исключительно мужчины: Пульхр, Сципион, Криспин, Секст Помпей, Авдасий и Эпикад, Рабирий и Сальвидиен, а также поэт Понтик. Как мы знаем, Аппия Пульхра и Феникса допрашивал самолично принцепс. А далее допрос повели Фабий Максим и трибун Первой когорты.
«Гирпинов» и «камиллов», а также всех женщин допрашивали в казарме Второй преторианской когорты возле Виминальских ворот. Здесь допросы вели префект претория Сей Страбон и трибун когорты. Допрашивали долго, в течение нескольких дней и ночей, так как много было подследственных и по ходу разбирательства всплывали новые имена.
В Пятой когорте на Аппиевой дороге у Капенских ворот допрашивали и пытали рабов. Следствием руководил трибун, но когда обнаруживались важные подробности, к нему присоединялся городской претор.
Большинство из допрошенных после окончания следствия остались в заключении. Но некоторые по распоряжению свыше — не уточнялось, от кого исходило это распоряжение — были отданы на суд родственников: девять из десяти Юлиных щеголей — на суд отцов, многие из женщин — на суд мужей, некоторые из рабов — на суд их хозяев. Были полностью оправданы и выпущены из-под стражи Секст Помпей, Полла Аргентария и раб-баснописец Феб. Из женщин-«фециалок» в заключении осталась лишь Помпония Карвилия, которая мало того, что активнее других участвовала в мутунотутуниях, но была еще безотцовщиной и вдовой, и, стало быть, некому было ее судить, кроме государства.
Тех далеких от Юлии адептов, которые не запирались и давали достоверные и подробные показания, из категории подследственных переводили в категорию свидетелей, и всех таких помещали в различные засекреченные места, тем самым обеспечивая и их безопасность, и тайну следствия.
Дознание велось начиная с майских ид и кончая одиннадцатым днем до июньских календ, то есть в течение шести дней. И в продолжение этого срока днем и особенно ночью во всех районах и кварталах несли караул воины городской стражи, подразделения вигилов, а на трех форумах, у трех театров, у Большого цирка, на Палатине и на Капитолии — отряды преторианцев.
VI. В десятый день до календ скромно отметили праздник Очищения труб.
А на следующий день в храме Согласия на Старом форуме был созван сенат. Консул Канидий Галл перед началом заседания совершил положенные жертвоприношения. Но они оказались неблагоприятными, и было принято решение перенести заседание на восьмой день до календ.
На этот раз собрались в Юлиевой курии. Боги, судя по жертвам, собрание одобрили. И председатель, всё тот же Канидий открыл заседание, Август отсутствовал.
Среди обвиняемых не было ни Юлии, ни Антония, ни Гракха. А посему особое внимание публики, с раннего утра заполнившей Форум Юлия, сосредоточилось на троице ближайших Юлиных приспешников: Криспине, Пульхре и Сципионе. Аппий Клавдий Пульхр среди всех выделялся горделивой непроницаемостью лица, величавой статью, а равно безукоризненной драпировкой своей черной траурной тоги. Корнелий Сципион отличался своим поведением: едва его ввели на площадь, он тотчас принялся подбегать к статуям, обнимать их и просить заступничества, при этом обнимал без разбора и Юлия Цезаря, и какого-то всеми уже почти забытого полководца, и обнаженную Венеру, чем вызвал никак не сострадание, а насмешки в толпе. Начало этим насмешкам положил не кто иной, как Квинтий Криспин, заметивший по поводу Корнелия и Венеры нечто весьма остроумное, хотя и на редкость скабрезное. Криспин, между прочим, единственный из всех обвиняемых не надел на себя ожидаемого в таком случае траурного одеяния — был в войлочном плаще простолюдина, в грязных, чуть ли не рваных сандалиях и беспрестанно проказничал: кому-то показал язык, кому-то погрозил пальцем, кого-то попытался обнять и расцеловать, но стражники не допустили и оттолкнули.
Обвиняемых сенаторского и всаднического сословия ввели в курию, других оставили ожидать в портике. Двери не закрыли, показывая, что от римского народа у сената нет тайн.
Многие из сенаторов хотели выступить с обвинением. Но еще до праздника Очищения труб «свыше» было подсказано, что обвинять будет Публий Касцеллий. Этот Касцеллий, юрист и оратор, в чем-то провинился перед Августом и за последние десять лет ни одной из должностей не получил. А тут вдруг свыше велели, и консул Канидий предложил Касцеллию взять на себя обвинение. Публий радостно согласился, потребовав за свое выступление должности претора. «Претора не обещаю, а эдилом вполне можешь стать» — говорят, таким был ответ.
Касцеллий, стало быть, собирался приступить к обвинению. Однако председатель, прежде чем дать ему слово, сообщил, что в адрес сената поступило письмо от Цезаря Августа.
Письмо Отца Отечества зачитал курульный сенатский квестор, который вот уже несколько лет вел в курии все протоколы. Письмо начиналось с извинений: Август просил прощения за то, что не сможет присутствовать на заседании по причине тяжелого недомогания, которое не позволяет ему покинуть свой дом, даже на носилках. Извинившись перед сенаторами, принцепс сообщал, что дочь его Юлия, нарушив закон о прелюбодеяниях, опозорила и себя, и своего мужа, и своего отца, и он, Август, собирался предать ее публичному суду, но, поразмыслив, понял, что сам несет ответственность за дочь, и решил, что самолично должен «разгребать эту грязь» — такое выражение было употреблено в послании. Списавшись с Тиберием, мужем Юлии, переговорив со Скрибонией, ее матерью, посоветовавшись с Ливией, своей супругой, он предал Юлию семейному правосудию. И суд постановил: Юлию с мужем развести и отправить в изгнание на остров Пандатерий. Приговор этот обжалованию не подлежит и уже приведен в исполнение. Что же касается других участников безобразия, то он, консул Август, просит сенаторов во всём непредвзято, нелицеприятно, тщательно и всесторонне разобраться и виновных наказать, а невиновных оправдать. При этом подчеркивалось, что принцепс полностью доверяет отцам-сенаторам и не сомневается в их справедливости.
Далее говорилось о том, что один из участников возмутительных безобразий, Юл Антоний, за воспитание которого Август тоже несет личную ответственность, не сможет предстать перед сенатом, так как, узнав о том, в чем его обвиняют, и, видимо, устыдясь своего поведения, он, Юл, совершил попытку самоубийства, нанес себе глубокую рану мечом и ныне пребывает в тяжелом состоянии, время от времени теряя сознание. Этот поступок, разумеется, не освобождает его от вины, и Юла необходимо судить, но заочно.
Концовка письма была совсем неожиданной: сообщалось, что третьего дня в заключении повесилась Юлина вольноотпущенница Феба, и Август выражает по этому поводу свое сожаление. Но как сожалеет). «Сожалею, что моя дочь Юлия, а не Феба» — так заканчивалось послание.
По оглашении письма в курии воцарилось недвижимое молчание. Именно недвижимое, так как даже шевелиться никто не хотел или не решался. Молчание длилось до тех пор, пока кто-то из сенаторов — все были так глубоко погружены в свои мысли, что даже не заметили, кто это был — кто-то спросил: «А где Семпроний Гракх? Что-то не вижу его».