Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Вяземский Юрий Павлович

Он этим Фениксом-Голубком-Кузнечиком-Мотыльком и мою пустоту заполнил. Лысый Купидон соблазнил меня своим красноречием, своими волшебными рассказами сотворил со мной чудесное превращение. А теперь взял и… выплюнул в гельветскую глушь, в мое одиночество!

Свасория двадцать пятая. Гимен

I. Представляешь мое удивление, когда однажды меня и Лусену вызвал в свой кабинет наш хозяин, декурион Гай Рут Кулан; — мы с моей мамой-мачехой жили не в главном доме, а во флигеле. Кулан был не один. С ним сидели рослая гельветка, в которой я тотчас признал Каллисто, и кругленький толстенький господин, в котором я — клянусь твоим Посидонием! — не сразу узнал… На нем был гельветский костюм и ужасно широкополая шляпа — именно ужасно, такой она была неприлично широкой! — которая скрывала и лысину, и кудри, и чуть ли не половину лица… Да, милый мой Луций, то был Гней Эдий Вардий собственной персоной! Представляешь мое удивление?!

Он смотрел на меня из-под шляпы и то ли улыбался, то ли морщился от досады. И каким-то скрипуче-обиженным голосом объявил:

— Много вы мне причинили хлопот. Те люди, которые захватили ваш дом в Испании, оказались со связями. К тому же представили документы, подписанные провинциальным квестором. Пришлось нанимать адвоката. Но и он не помог. И тогда пришлось искать подходы к пропретору Бетики. А он мне человек неизвестный. Да и ваша Дальняя Испания — сенатская провинция, с которыми всегда сложнее, чем с императорскими.

Вардий умолк. А я смотрел не на него, а на нашего хозяина Гая Кулана. Я его таким никогда не видел. Обычно расслабленный, вальяжный, он теперь сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и прямо-таки пожирая глазами Гнея Эдия — будто легионер перед центурионом, который разрешил ему в своем присутствии сесть, но в любой момент может отдать команду, которую тотчас надо выполнить.

— Мне и пропретор написал, — продолжал Вардий: — дескать, жена и сынок «предателя Отечества», за кого хлопочешь? Но я возразил: в сенатском постановлении ничего о конфискации не говорится, запрещено лишь проживание на территории тех провинций, в которых размещены легионы. И приписал: если не решишь дело по справедливости, подам жалобу в сенат, обращусь за помощью к видным юристам.

Тут Вардий, опять-таки из-под шляпы, перевел взгляд на Лусену и радостно воскликнул:

— Испугался, стервец! Клянусь Фемидой!.. Или кем там клянутся у вас в Испании?.. Вот, наконец, прислали мне документы, в которых подтверждаются ваши права на дом и на землю. А те проходимцы, которые ваше имущество захватили и несколько лет использовали, они вам пришлют компенсацию в пять тысяч сестерций. Деньги еще не пришли. Но придут.

Вардий повернулся к сидевшей рядом Каллисто. Та достала из-под гельветской мужской куртки свиток и протянула Лусене.

Лусена не пошевелилась. И тогда вскочил со стула Рут Кулан, так радостно и стремительно, будто именно этого момента давно дожидался. Вскочил, выхватил документ у гельветки и всунул его в руку Лусены, — она руки по швам держала, так что Гаю Руту пришлось именно всовывать пергамент в одну из ее рук.

— Женщина! Ты, что, окаменела от счастья?! — вскричал наш хозяин. — Может, ты скажешь какие-нибудь слова?

Лусена слов не сказала. Прижимая пергамент к бедру, не глядя на него, глядя только на Вардия, она упала на колени. Причем никаких чувств на ее лице не отобразилось — ни благодарности, ни удивления, — лицо ее оставалось абсолютно бесстрастным, и на колени она не опустилась, а именно упала, словно ее сзади подсекли.

Она стояла на коленях и молчала.

Это молчание пришлось прерывать Вардию. Он произнес, как мне показалось, растерянно:

— Ну, зачем это?.. Встань… Рано пока радоваться. Дом ваш. Но в него нельзя вернуться. Указ до сих пор в силе. Его никто не отменял.

Лусена с колен не встала и продолжала молчать, не отрывая взгляда от Гнея Эдия.

И тот, похоже, рассердился.

— Встань немедленно! — приказал он. — Вдова римского всадника не должна стоять на коленях. Права не имеет. Ни перед богами, ни перед нами… Мы должны тебе кланяться!

Лусена встала с колен и прижала к груди документ, но на него не взглянула.

— Ну, нам пора, — сказал Вардий, поднимаясь из кресла. Они с Каллисто быстро вышли из комнаты. Наш хозяин кинулся их провожать.

— Каким богам за тебя молиться? — тихо спросила Лусена.

Но ей никто не ответил — в таблинуме кроме ее и меня уже никого не было.

II. На следующее утро Лусена рано меня разбудила, наскоро накормила завтраком и велела перед школой зайти к Вардию и его приветствовать.

— Он меня, мама, уже давно не принимает, — возразил я.

— Теперь примет, — сказала Лусена и выпроводила за дверь.

И действительно, едва я появился у ворот Гнеевой виллы, тот же эдуй-привратник, который месяц назад давал мне, что называется, от ворот поворот, теперь чуть ли не выбежал мне навстречу и заторопил:

— Давай побыстрей! Уже начали приветствовать!

В атрии было немало народу, всё — Вардиевы клиенты, римляне и гельветы, из Новиодуна и близлежащих селений. Гней Эдий их быстро всех отпустил. И меня не удерживал. Но когда я, покинув виллу, дошел до Северных ворот, меня догнал один из Вардиевых рассыльных и велел вернуться.

Меня привели в экседру. Вардий меня усадил и сказал:

— Никогда больше не приходи на утренние приветствия. Во-первых, у тебя для них еще нос не дорос. Во-вторых, ты мне не клиент, а юный мой друг. В-третьих, целый месяц — нет, больше, больше — ко мне не являлся, а тут вдруг приперся…

Я не стал напоминать Вардию, что это он меня к себе не пускал. Я сказал:

— Моя мачеха, Лусена, и я, мы так тебе благодарны…

— Мачеха? Она тебе не мать? — удивился Гней Эдий и тут же стал меня расспрашивать сначала о Лусене, потом о моем отце, затем о нашей жизни в Испании. Он задавал все новые и новые вопросы, хотя, как мне показалось, весьма осведомлен был в том, о чем с таким интересом расспрашивал; и уж наверняка знал историю о смерти моей родной матери, о женитьбе отца на бывшей рабыне, о проклятии Публия Понтия Пилата, моего деда. Всё это он заставил меня рассказывать, требуя подробностей. А потом, сославшись на срочные дела, извинился и попросил «больше не забывать и навещать старика, лучше в полдень, на прандий».

Когда мы во второй раз увиделись — из вежливости я выждал несколько дней, а не на следующий день, как он давеча выразился, «приперся» — на второй нашей встрече Гней Эдий принялся меня расспрашивать о моей родословной: о дедах, прадедах, прапрадедах. А потом снова сослался на срочные дела и велел навещать и не забывать.

В третий раз мой благодетель сначала расспрашивал меня о походе Вара и о так называемом Тевтобургском сражении, а затем сам принялся рассуждать о германской политике Августа, о подвигах Друза, о стратегии Тиберия, о действиях Германика. Когда он умолк, я наконец решился и спросил о том, что мне не терпелось услышать: