Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Вардий тут же растерял задор и удивленно спросил:
— Тебе не понравилось? Она что-то не так сделала?
— Не в этом д-дело, — сказал я.
Судя по Гнееву лицу он уже что-то заподозрил, но пока не мог понять, что именно.
— Погоди… Всё должно было происходить, как по древнему обряду. Сначала она должна была бросить в тебя яблоком… Она не забыла? Она бросила?
— Бросила, — ответил я и не заикнулся.
— Ну вот и славно! — снова оживился Вардий. — А потом на берегу озера, под открытым небом, на виду у богов, но скрытые от людей!.. Замечательно!.. Она мне всё доложила. И, между прочим, хвалила тебя. А она, эта шаловливая
— Н-не хочу, — сказал я.
— Чего не хочешь?
— Не хочу п-представлять.
Вардий растерялся. Это было видно по его изменившемуся лицу. А я продолжал:
— И давай с тобой д-договоримся раз и н-навсегда. Я тебя уважаю, я тебе б-б-благодарен за всё, что ты для меня с-сделал. Но если ты еще раз…
— Перестань! — раздраженно прервал меня Гней Эдий. — Зачем кривляешься? Говори нормально.
— Если ты еще р-раз подошлешь мне к-ка-к-кую-нибудь из своих девок…
И снова Вардий меня оборвал.
— Ты действительно заикаешься? — строго спросил он, но в его лягушачьих блестящих глазках прыгал испуг.
— Да, заикаюсь. Я три года не заикался. А вчера опять начал, — ответил я, теперь ни на одном из слов не заикнувшись.
— Я не знал, — тихо сказал Гней Эдий.
— Вот я и предупреждаю тебя, чтоб ты з-знал, — сказал я. — Я не такой, как ты. Я иначе ус-с-строен. Если ты хочешь, чтобы я был твоим к-клиентом…
Он мне опять не позволил закончить. Он накатился на меня, а мне отступать уже было некуда — дальше был фонтан. Липкими ручками, словно щупальцами осьминога, он обхватил меня за талию, желеобразной грудью как бы приклеился к моему животу, лысина его уперлась в мой подбородок и чуть толкнула его вверх… Я, как ты знаешь, среднего роста, а Гней Эдий Вардий совсем маленьким был человечком.
— Прости, — испуганно бормотал он куда-то вниз, в сторону моих сандалий. — Я не знал…Я хотел, как лучше…Я хотел сделать тебе подарок. Я не ожидал… Если б я знал… Боги! Почему вы мне не шепнули?! — Актером он был превосходным.
Я отстранил от себя Вардия и объявил:
— Я тебе всё сказал. А теперь я, пожалуй, пойду.
— Конечно — тут же в отчаянии выдохнул Вардий. — А когда придешь?
— Приду завтра или послезавтра. Если позволишь.
— «Позволишь»! — в ужасе выкрикнул Гней Эдий. — Прошу тебя: обязательно приходи, как только захочешь!
Я повернулся и пошел, успев про себя отметить, что в двух последних своих фразах я ни разу не запнулся. Мне показалось, что он надо мной издевается.
IX. Не знаю, зачем я это сейчас вспоминаю? В чем хочу убедить себя и тебя этой свасорией?
У меня это еще несколько раз повторялось: после близости с женщиной ко мне на какое-то время возвращалось заикание: иногда всего на несколько часов, но однажды — намного дольше. Так случилось в мою первую брачную ночь… Я несколько дней заикался, пугая Клавдию Прокулу и вызывая удивленные, а то и насмешливые взгляды моих знакомых и сослуживцев. Потом само собой прекратилось и уже навсегда исчезло…
Но Вардия я, можно сказать, убедил.
В тот же день, когда мы с ним объяснились, под вечер к нам домой явился один из врачей — самый уважаемый в Новиодуне, грек из Нарбонской провинции. Он весьма бесцеремонно объявил, что ему необходимо меня осмотреть и что его визит уже оплачен. Но бедняга попал на Лусену, которая бесцеремонных людей никогда не любила. Лусена ему отказала. Он властно потребовал, чтобы ему по крайней мере дали со мной переговорить. И снова получил отказ, так как властную бесцеремонность Лусена совсем не терпела. Эскулапов слуга удалился, как говорится, не обмакнув сухаря.
А на следующий день к нам в дом без предупреждения пожаловал сам Эдий Вардий. Прибыл он в закрытой лектике и с буднично одетыми носильщиками. Но сам был во всаднической тоге, однако не в «стеклянной», а в шерстяной, несмотря на жаркое время. Вардий затребовал Лусену и долго с ней говорил, уединившись в атрии Рута Кулана. Содержание их беседы осталось для меня неизвестным: сколько я потом ни выпытывал у моей мамы-мачехи, Лусена не приоткрыла завесы. Ни слуги, ни я подслушать их разговор не могли, так как они избрали такое место в атрии, где голоса заглушались фонтаном и местность вокруг просматривалась, как на ладони.
Разумеется, со временем я вычислил и догадался, с чем прибыл к нам тогда наш благодетель. Но позволь мне не забегать вперед.
Сообщу лишь еще одну вещь: гельветку, ту самую, которая была послана «сделать меня мужчиной», я ее больше ни разу не видел: ни на вилле у Вардия, ни в городе, вообще нигде не встречал. Отныне в купидестре массировала Гнея Эдия новая девица, тоже юная, но темнокожая: из Африки, то ли мусуламийка, то ли кинифийка, — я их с трудом различаю.
Однажды, заинтригованный исчезновением «вертихвостки», я задал своему патрону прямой вопрос: куда ее дел?
— П-п-подарил с-с-своему т-т-товарищу, — состроив мучительную мину, прокашлял в ответ Вардий. А потом рассмеялся, похлопал меня по плечу и добавил: — Не бойся. Этот самый товарищ очень далеко проживает. В городке Лютеции, на речке Секване. Слышал о таких краях?
Я ответил, что никогда не слышал.
Свасория двадцать седьмая. Ультор
I. На следующий год после изгнания Юлии, дочери Августа, Гай Цезарь, ее старший сын и наследник Отца Отечества, подавил смуту в Армении и посадил на армянский трон Ариобарзана, сына царя Мидии. В том же году истекли пятилетние трибунские полномочия Тиберия, и он на своем Родосе стал чуть ли не ссыльным.
Год спустя отношения между Тиберием и Гаем Цезарем, вследствие подстрекательств Марка Лоллия, воспитателя и наставника последнего, так обострились, что на обеде в Риме один из гостей вскочил и поклялся Гаю: если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезет отрубленную голову ссыльного.
А еще через год, в консульство Публия Виниция и других консулов-суффектов, по пути в Испанию в Нарбонской Массалии неожиданно умер в расцвете сил двадцатилетний Луций Цезарь.
Август перенес этот удар Фортуны намного тверже, чем можно было ожидать. Но Августу уже было шестьдесят четыре года, и у него теперь оставался единственный наследник: Гай Цезарь — совсем еще молодой, неопытный, мало обещавший в будущем, ибо не крепкий ни умом, ни телом. Едва ли он, двадцатиоднолетний Гай, в перспективе мог вынести тяжесть великой империи, завоевание которой потребовало провидческой мудрости Августа, лисьего дипломатического гения Мецената и бычьей солдатской энергии Марка Агриппы. Августу необходим был помощник, хотя бы частично обладавший теми талантами, которыми боги наделили его умерших соратников.