Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Феликса я застал на кухне: он следил за тем, как оформитель кушаний тупым ножом разрезает зайца с большим выменем.
«Я, наверно, не вовремя», — сказал я.
«Ты всегда вовремя», — тихо ответил Феликс, не поднимая на меня взгляда.
Я объявил, что пришел за тем, чтобы Феликс почитал мне из новой поэмы; ведь в прошлый раз обещал.
«Ну, это точно не вовремя!» — воскликнул Феликс и поспешил в триклиний, а я за ним.
«Я сейчас вообще почти ничего не пишу. Мои занятия с Юлией отнимают слишком много времени», — сообщил мне Феликс, пока мы шли по дому.
Едва мы вошли в триклиний, Феликс обернулся ко мне и зашептал:
«Бедный ребенок! Мать любила Гая и Агриппину, а к Юлии всегда была равнодушной. Я сам это видел. Девочка росла почти беспризорной. Ни ласки, ни приличного образования, так как Ливия занималась главным образом Гаем и Луцием… В пять лет лишилась отца. В пятнадцать — матери. И какой позор! Какое страшное потрясение для юной
Феликс мне это рассказывал с состраданием в голосе, но глаза его при этом сияли, будто от восторга.
«Несчастное дитя! — повторил Феликс и продолжал: — Я называю ее дитём и ребенком не только потому, что она мне в дочки годится. Представь себе: несмотря на все страдания, которые выпали на ее долю, она каким-то удивительным образом сумела не ожесточиться, а сохранить в себе радостную детскость! Ей скоро двадцать три года исполнится. Она уже замужем успела побывать. Она уже два года вдова! А выглядит словно невинное дитя, на котором ни тени тоски, ни морщинки обиды, ни пятнышка грязи. Лучезарный, безмятежный ребенок, которого ничто не коснулось… Но мне-то известна ее судьба! Я же вижу, что и по сей день ее держат будто бы в заключении: из дома она никуда не выходит, гулять разрешают только в саду, за оградой Белого дома… А я — один из ее надзирателей. И мне, ее тюремщику, так хочется хотя бы чем-то скрасить ее заточение, утешить, развлечь, угадать ее желания и исполнить те из них, которые я в силах исполнить… Мне было велено заниматься с ней поэзией, историей и мифологией. И мы прилежно работаем, изучая Ливия Андроника, Энния и Вергилия. Но помимо этих тяжелых поэтов я читаю ей легкие и веселые стихи. Заскучав на Андронике, мы развлекаемся на Катулле. Взгрустнув от Энния, мы веселимся с Горацием. Утомившись Вергилием, отдыхаем в компании Тибулла. Историков я ей стараюсь не читать — я их ей пересказываю, чтобы было доступнее и разнообразнее. Мифологию мы изучаем с помощью рисунков на вазах, на кубках, на блюдах, на светильниках и иногда, зажегши светильники, пируем «на богах и героях» — на этих блюдах и с этими кубками, сильно разбавленным вином, с фруктами, со сладкими пирогами и печеньями… Я упросил Фабия, тот уговорил Ливию, и нам разрешили заниматься музыкой и немного танцами. Причем Юлия меня об этом не просила — я сам угадал ее желание. Она почти никогда меня ни о чем не просит. Она терпеливо ждет, пока я сам догадаюсь… Но к каждому занятию с ней мне надо тщательно готовиться. А как тут подготовишься, когда… вот, скоро гости заявятся и будут сидеть допоздна?!»
Феликс, оглядев сервировку в триклинии, снова отправился на кухню. И по дороге признался:
«Когда меня попросили стать Юлиным учителем, я сначала не хотел и отнекивался. Но Фабий от меня не отставал. Меня дважды приглашали к Ливии. Во второй раз, когда Ливия меня уговаривала, а я отказывался, ссылаясь на занятость в библиотеках и на работу над «Фастами», в экседру вдруг вошел Август, посмотрел на меня и спросил: «А если я попрошу, тоже откажешь?»…Этому человеку я ни в чем не могу отказать! Если вдруг скажет: прыгни со скалы — я тут же, не раздумывая, прыгну… Конечно, я согласился. Но, что называется, скрепя сердце. А теперь… Теперь я так привязался к своей ученице, что ради наших занятий с радостью бросаю другие дела… Она мне как дочь…Ты знаешь, наверно, что у меня теперь не только дочь, но и падчерица, которую я очень люблю… Так вот: она мне дороже обеих».
Тут нас прервали. Пришел первый гость — Помпоний Греции. За ним пожаловали Аттик и Цельс.
«Я, пожалуй, пойду», — сказал я.
Феликс кивнул и меня не удерживал.
XII. — Второй раз, — продолжал Эдий Вардий, — я подкараулил Феликса у Белого дома, когда он из него вышел после урока с Цезаревой внучкой. Я сделал вид, что случайно иду мимо, и Феликс хотел сделать вид, что меня не заметил. Но я так пошел на него, что мы столкнулись.
«Можно я тебя провожу?» — спросил я.
Феликс растерянно оглянулся; его поджидали носилки. И тогда я спросил:
«С уроков? Ну, как твоя ученица?»
Феликс тут же ласково на меня посмотрел и предложил мне сесть в его лектику.
И тут же, едва мы тронулись:
«Она — умница. Она так внимательна, впитывает каждое мое слово и много запоминает, потому что у нее хорошая память. Она часто просит читать ей мои стихи и говорит, что они ей нравятся намного больше, чем стихи тех поэтов, которых нам предписано изучать. Она не льстит мне — это чистое и искреннее создание вообще льстить не умеет. Ей действительно нравится моя поэзия!.. Она называет меня Учителем. Как когда-то в детстве, когда я ей, Агриппине и Постуму рассказывал сказки и истории про детей. Она часто с теплотой вспоминает об этом времени и говорит, что уже тогда мечтала о том, чтобы именно я с ней занимался. Она утверждает, что никто так интересно не умеет рассказывать, никто никогда не уделял ей так много внимания, как я и тогда, и теперь уделяю… Она со мной необычайно приветлива. Когда я к ней прихожу, она прямо-таки расцветает, как… не знаю, с чем и сравнить этот бутончик, этот цветочек… Но она так ко всем относится. Она радостно и благодарно раскрывается навстречу любому человеку, которого видит: слугам, Марции, Ливии, своей сестре Агриппине, когда та заходит… И тут контраст поразительный, Тутик! Агриппина, чем дальше, тем больше становится похожа на своего отца — не только лицом, но и характером. Резкая и прямая, как… как дротик. Потому что, как дротик, может тебя уколоть — не словом, так взглядом. И зачем колет? Ведь я когда-то и ее развлекал вместе с маленькой Юлией, и она меня называла Учителем. Теперь же, когда мы с ней встречаемся, на Ливиной половине или в саду, она смотрит на меня с каким-то насмешливым прищуром, как иногда смотрела… ее мамаша… И обязательно что-нибудь скажет, короткое, колкое… Какими же разными могут быть дети у одного человека! Цветок и колючка, шелк и деревенская шерсть, мед и горчица… Она на два, нет, даже на три года моложе Юлии, но выглядит старше ее лет на пять. И с Юлией тоже часто бывает колкой и резкой. Она и Марции иногда дерзит. Она никого не боится… Разве что Ливию. С ней она всегда почтительна и в ее присутствии, как правило, молчит и лицом не гримасничает».
Феликс еще некоторое время рассказывал мне про Агриппину. Сообщал всем известные вещи: например, о том, что Агриппина, выйдя замуж за Германика, следует за ним по пятам, во всех поездках его сопровождает, и только в Паннонию ее не пустили, так как год назад она родила сына, Нерона, и Август строго велел невестке Тиберия оставаться в Риме, а не тащить младенца к войскам и в гущу сражений.
Мы двигались в сторону Фламиниевой дороги. На Агрипповом поле Феликс велел носильщикам остановиться и сказал:
«Тебе лучше здесь сойти. Я еду на виллу, и дома у меня сейчас идет уборка. Извини, Тутик, я не могу тебя пригласить».
Он во второй раз назвал меня Тутиком и нежно выговорил это имя.
Я вышел из лектики, и мы расстались.
XIII. В конце апреля, накануне Флоралий, мне снова удалось поговорить с Феликсом. В храме Аполлона на Палатине поэты читали свои стихи. Август и Ливия на чтении не присутствовали, но был один из консулов — сейчас не вспомню, кто именно: Силиан Нерва или Ноний Аспренат, — был Фабий Максим и другие влиятельные люди. Феликс исполнял роль судьи — и как фламин Аполлона, и как самый знаменитый римский поэт. Соревновалось несколько стихотворцев, в их числе Публий Кар.
Подводя итоги состязанию, Феликс, обращаясь к собравшимся, стал рассуждать о поэзии, цитировать чужие и свои собственные стихотворные восхваления Аполлона. А я следил за Руфиной, его женой, и видел, с каким строгим вниманием она его слушала, как кивала головой, когда он делал паузы, как шевелила губами, когда он читал стихи — так часто ведет себя школьный учитель, когда его любимый ученик выступает на публике…
Победу присудили эпическому поэту Камерину. Знаешь такого?.. Никто его теперь не знает. Но Феликс тогда его назвал лучшим. В своих гекзаметрах он воспевал древнюю Трою, утратившую Гектора… Так вот, когда декламация закончилась и Феликс подвел итог, люди один за другим стали к нему подходить и интересоваться, почему он предпочел Камерина своему другу Публию Кару. А Феликс им всем отвечал: «Хотя бы потому предпочел, чтобы вы меня не обвинили в пристрастии. В следующий раз назначим другого судью, и Кар свое непременно получит».
Я тоже подошел к Феликсу. И тот, усмехнувшись, спросил:
«Что, тоже будешь упрекать за Кара?»
«Не буду. Хочу поблагодарить тебя за праздник, который ты нам устроил. Ведь поэзия — солнце, греющее наши души».
Сравнив поэзию с солнцем, я лишь процитировал слова Феликса из его заключительной речи.
Феликс поморщился и ответил:
«Ну да, ну да. Только не солнце, а скорее — луна. А та никого никогда не грела».
«А что тогда “солнце”? Что, по-твоему, греет?» — шутливо спросил я.