Великий перелом
Шрифт:
— И что же? При том, как нас кормят, работа невозможно трудна. В любом случае мы умрем от голода. Если нас убьют быстро, все кончится сразу же. Наш дух присоединится к духам ушедших Императоров, и мы будем покоиться в мире. — Он опустил глаза.
То же проделали и остальные ящеры, присутствовавшие при разговоре.
Нуссбойм видел, как ящеры в Лодзи вели себя аналогично, говоря о своем суверене. Они верили в дух ушедших Императоров так же страстно, как ультраортодоксальные евреи верят в Бога или истинные коммунисты — в диктатуру пролетариата. Они были правы и в отношении пайка,
— Что могут сделать администраторы лагеря, чтобы вы вернулись на работу? — спросил он Уссмака.
Он был готов давать самые невероятные обещания. Согласятся ли с ними люди из НКВД, управлявшие лагерем, это другой вопрос. Но как только ящеры втянутся в работу, они уже не остановятся.
Почти все ящеры были наивны и доверчивы по человеческим меркам. Уссмак доказал, что он к таким не относится.
— Они могут уйти. Они могут умереть, — ответил Уссмак, оставив рот открытым в определенно сардонической улыбке.
— Бригада Фссеффела работает, как приказано, — сказал Нуссбойм, пробуя другой вариант уговаривания, — они выполняют нормы по всем профессиям.
Он не знал, так ли это на самом деле, но Уссмак не мог проверить: контакты между его бараком и тем, который возглавлял Фссеффел, были прекращены, как только самцы начали забастовку.
— Из-за того, что Фссеффел — дурак, не думайте, что и я такой, — ответил Уссмак. — Мы не будем работать до смерти, мы не будем умирать от голода. Пока мы не поверим, что мы не будем слишком много работать или недоедать, мы ничего делать не будем.
Нуссбойм глянул наружу, на охранников НКВД.
— Они могут прийти сюда, вытащить нескольких из вас наружу и расстрелять, — предостерег он.
— Да, они могут, — согласился Уссмак. — Но от самцов, которых они расстреляют, работы они не получат.
И он снова рассмеялся.
— Я передам ваши слова коменданту; — сказал Нуссбойм.
Он хотел предостеречь их, но не думал, что они произведут на него такое впечатление. Ящеры, как ему казалось, чувствовали большую горечь от своего положения, чем любой из самцов Расы, которых Нуссбойм встречал в Польше. Там он был почти человеческим существом. В Польше, конечно, пленные были у Расы. Пленных самцов там не было.
Уссмак уклонился от ответа, и Нуссбойм вышел из барака.
— Удалось? — спросил по-русски кто-то из охранников.
Он покачал головой. Ему не понравилось мрачное выражение лица охранника. Ему не нравилось также возвращаться к использованию смеси польского, русского и идиш для общения с товарищами-людьми. Временами добиться понимания на языке ящеров было легче.
Охранниками, которые окружили барак, командовал унылый капитан по фамилии Марченко.
— Товарищ капитан, мне нужно поговорить с полковником Скрябиным, — сказал Нуссбойм.
— Может, тебе и нужно. — У Марченко был особый акцент — украинский, как думал Нуссбойм, из-за этого его было труднее понимать, чем большинство русских. — Но нужно ли ему говорить с тобой?
У него это считалось остротой.
Через мгновение, оставаясь таким же мрачным, он кивнул.
— Ладно, иди обратно в старый лагерь.
Административные службы лагеря помещались в зданиях, лучше построенных и отапливаемых и не таких переполненных, как бараки зэков, хотя половина работавших здесь были зэками — клерки, посыльные и тому подобное. Это была гораздо более легкая работа, чем рубить сосны и березы. Заключенные глазели на Нуссбойма, бросая взгляды наполовину заговорщицкие, наполовину подозрительные. Вообще говоря, он был одним из них, но в то же время точный статус его оставался неясным и мог оказаться достаточно высоким, чтобы вызвать их возмущение. Быстрота, с которой он получил доступ к Скрябину, вызвала разговоры в канцелярии.
— Какие новости, Нуссбойм? — спросил полковник НКВД.
Нуссбойм был не такой большой фигурой, чтобы этот живой коротышка, полковник Скрябин, обращался к нему по имени-отчеству.
С другой стороны, Скрябин понимал по-польски, и это означало, что Нуссбойму не придется изъясняться с ним на уродливом местном жаргоне.
— Товарищ полковник, ящеры продолжают упорствовать, — сказал он по-польски. Поскольку Скрябин назвал его по фамилии, то и он не мог сказать полковнику: «Глеб Николаевич». — Могу я высказать свое мнение, почему так обстоит дело?
— Валяй, — сказал Скрябин.
Нуссбойм не знал, насколько умен полковник. Проницателен — это да, вне всякого сомнения. Но в какой степени настоящая интеллигентность является основой для живости ума — это вопрос другой. Теперь он откинулся на спинку своего кресла, сцепил пальцы рук и изобразил перед Нуссбоймом внимание — или его видимость.
— Их причины, я думаю, исключительно религиозные и иррациональные, — сказал Нуссбойм, — и поэтому они относятся к ним глубоко и искренне. — Он рассказал о почитании Императоров, охватывающем всю Расу, закончив так: — Они могут пожелать принести себя в жертву, чтобы присоединиться к ушедшим Императорам.
Скрябин закрыл глаза на некоторое время. Нуссбойм подумал, слушал ли он его вообще и не захрапит ли он в следующий момент. Затем Скрябин вдруг, рассмеялся, поразив его.
— Ошибаешься, — сказал он. — Мы сможем заставить их работать, причем с легкостью.
— Извините, товарищ полковник, но я не понимаю как.
Нуссбойм не любил проявлять свою некомпетентность. НКВД вполне мог предположить, что если он не знает чего-то одного, то может не знать слишком многого, и в дальнейшем лучше обойтись без его услуг. Он знал, что такое бывало.
Но полковник Скрябин казался удивленным, а не рассерженным.
— Ты, вероятно, слишком наивный. Возможно, ты просто невежествен. Любой увидит твою слепоту. Вот что ты скажешь этому Уссмаку, который думает, что мы не сможем убедить его делать то, что требуют рабочие и крестьяне Советского Союза…
Он дал подробные инструкции, затем спросил:
— Теперь ты понял?
— Да, — сказал Нуссбойм с уважением, невольным, но реальным. Скрябин был очень проницательным или действительно умным.