Великий перелом
Шрифт:
— Входи, Нуссбойм, — сказал он по-польски, положив ручку.
Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят. Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился. Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.
— Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?
«Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени» — означали его слова.
— Да. гражданин полковник. — Нуссбойм с благодарностью уселся. Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не всегда говорил по-польски, заставляя в таких
— Хорошо. — Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. — Это все?
Нуссбойм поспешил ответить:
— Нет, гражданин полковник.
Скрябин кивнул — если бы его прервали только для такого пустякового доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:
— Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь представить его вашему вниманию.
Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы так выразиться не смог.
— Деликатный? — Комендант лагеря поднял бровь. — Мы редко слышим подобные слова в этом месте.
— Я понимаю. Однако… — Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что стол позади него все еще не занят, — это относится к вашему секретарю Апфельбауму.
— В самом деле? — Скрябин придал голосу безразличие. — Хорошо. Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?
— Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы выполнять норму. — Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. — И Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин — должен сказать, он использовал этот титул саркастически, — если бы великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.
— В самом деле? — спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал голову. — И ящер тоже слышал это и понял? — Нуссбойм кивнул снова. Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. — Я полагаю, он может сделать заявление об этом?
— Если потребуется, гражданин полковник, я думаю, что он сделает, — ответил Нуссбойм. — Вероятно, мне не следовало упоминать, но…
— Но тем не менее, — тяжко сказал Скрябин. — Я полагаю, ты считаешь необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.
Нуссбойм изобразил нежелание.
— Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня осенило, что так будет…
— Полезнее? — предположил Скрябин.
Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что тот не может прочитать его мысли Нет, Скрябина не случайно поставили начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и вынул бланк с непонятными указаниями, сделанными русскими буквами.
— Напиши, что он сказал. Можно по-польски или на идиш. Мы будем хранить его в деле. Я полагаю, что ящер может говорить об этом всем и каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.
— Гражданин
Он сознавал, что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в любой другой игре, существовали свои правила. Он взял ручку и принялся быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.
Он предположил, что Апфельбаум и сам придет с доносом. Но он выбрал свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго, когда он станет переубеждать своих политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они недолюбливали его за то, что он подлизывался к коменданту, и за привилегии, которые он получал как помощник Скрябина. Обычные зэки презирали его — они презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.
Скрябин сказал:
— Если бы это я узнал от другого человека, то мог бы подумать, что цель этого изобличения — занять место Апфельбаума.
— Вряд ли вы можете так говорить обо мне, — ответил Нуссбойм. — Я не могу занять его место и никогда не подумал бы, что смогу. Если бы в лагере использовался польский язык или идиш, то да, вы могли бы так подумать обо мне. Но я недостаточно знаю русский, чтобы делать эту работу. Все, что я хочу, — чтобы стала известна правда.
— У тебя добродетельная душа, — сухо сказал Скрябин. — Однако замечу, что добродетель не всегда является достоинством на пути к успеху.
— Именно так, гражданин полковник, — сказал Нуссбойм.
«Будь осторожнее», — намекнул ему комендант. Он и намеревался быть осторожным. Если он добьется того, что Апфельбаума выгонят с должности, отправят с позором в более жуткий лагерь, здесь все может сдвинуться. Его собственное положение улучшится. Теперь, когда он признан таким же, как политические [32] , и связался с администрацией лагеря, он задумался, как лучше использовать преимущества ситуации, в которой он находится.
В конце концов, если вы не позаботитесь о себе, кто позаботится о вас? Он чувствовал себя жалким после того, как Скрябин заставил его подписать первый донос — против Ивана Федорова. Но на этот раз донос не беспокоил его вовсе.
32
Автор находится в странной уверенности, что политические заключенные находились в лагерях в лучших условиях, нежели уголовники. — Прим. ред.
Скрябин небрежно сказал:
— Завтра прибудет поезд с новой партией заключенных. Мне дали понять, что целых два вагона будет с женщинами.
— Это очень интересно, — сказал Нуссбойм. — Спасибо, что вы сказали мне.
Разумные женщины пристроятся к наиболее влиятельным людям в лагере: в первую очередь к администрации и охранникам, затем к заключенным [33] , которые в силах сделать их жизнь сносной… или что-то в этом роде. Те, которые не сообразят, что для них хорошо, отправятся валить деревья и рыть канавы, как прочие зэки.
33
Еще одно странное заблуждение автора — Прим. ред.