Великий Сатанг
Шрифт:
ПЛОД ЛА СОЗРЕЛ! — означал этот клич-зов, обращенный к тем, кто посвящен. И я возблагодарил судьбу и Бога, в которого, разумеется, не верю, за то, что регулярно возобновлял абонемент в «Одеон»…
С трудом дождавшись окончания, я приобрел недорогой букет и прошел за кулисы. Я знал уже, какие слова скажу носителю амулета, и знал, что слова эти убедят его; в конце концов, он всего лишь мальчишка и ничего не понимает в наших делах, несмотря на все свои полномочия. А еще я твердо знал, что вомну в линолеум любого, кто посмеет пытаться не пропустить
Вминать, к счастью, никого не пришлось. Мальчишка отдыхал после утомительного представления, но сказанная вполголоса через дверь фраза: «Л-ла нгенг’ге ицъкльи а-токон» — мгновенно открыла мне дорогу в актерскую уборную. И он выслушал меня, и я был краток в доводах, но убедителен; лишь несколько точных и емких вопросов задал обладающий амулетом, и я ответил на каждый, подчеркнув, что наш, земной, Старший Брат достоин во всех отношениях, но, увы, слишком обременен годами. И наконец он кивнул, открыл футляр с набором длинных игл и жестом приказал мне лечь на спину.
Когда я покидал театр, грудь невыносимо болела, будто обожженная кислотой, но это была радостная боль, боль долгожданного торжества…
Вернувшись домой, я выпил рюмку коньяку и безотлагательно связался с господином Ришаром. Терпеть не могу этого надутого индюка, позволяющего себе глядеть на меня вполприщура, но порой личные пристрастия надлежит похерить. На сей раз ситуация именно такова. Нам надлежит действовать вместе, во всяком случае, на основном этапе, и если коммодору не очень по нраву считаться со мной, я могу ему только посочувствовать…
Мы коротко побеседовали. Господин Ришар (по-моему, даже родная мать, если жива, не рискует называть его просто Огюстом) настоящий профессионал, причем высокого класса. Он выслушал и безоговорочно подтвердил готовность своей организации к совместным действиям в рамках договоренностей. После чего сообщил, что честь имеет. А я прилег было, потом встал и выпил еще полторы рюмки, но успокоиться вполне все равно не смог.
Проклятые нервы! И до шести, до времени общего сбора, еще два часа…
Занялся гимнастикой.
«ДОРОГУ ОСИЛИТ ИДУЩИЙ!»
Вверх-вниз. Гантели, штанга, брусья.
«СИЛА ПИТАЕТ ЕДИНСТВО!»
Стойка «токон»: руки — крыльями, грудь — вперед; и резкий прыжок на третьем выдохе.
«ВСЕ — ВОЖДЬ, ВОЖДЬ — ВСЕ!»
Время еще есть.
«ЗНАЮЩИЙ — ВЕРИТ, ВЕРЯЩИЙ — ДЕЛАЕТ!»
Некуда спешить. Свершилось. Посланец пришел.
Сосредоточился. Открыл наугад «Великий Путь». Поразился в очередной раз глубине мудрых афоризмов; почитал их вслух, нараспев, как заповедано, еще и еще раз недоумевая: как, черт возьми, в обезьяньих дархайских мозгах могло родиться нечто подобное?..
Возбуждение ушло. Тело — тверже камня. Дрожи нет.
Есть гнев. Один только гнев. Гнев великий и прекрасный.
Великий и праведный, как Путь!
Кукушка выпрыгнула из окошка в часах и прокуковала пять раз…
Пора!
Распахнув дверь Приюта Уединений, окидываю взглядом дымящуюся красноватую полумглу. Что
Да, и конечно же! — скорее, скорее сорвать с себя растленные земные тряпки! Одну за другой! Все долой, все!..
О, как нежно облегает тело суровая ти-куанг! Как струятся складки просторного лвати! Все, как должно, все, как предначертано Хото-Арджангом, чье слово несомненно!
Теперь — последнее.
Глаза в глаза, зрачки в зрачки — я и портрет над алтарем. И никого вокруг, кроме нас двоих, и мой отточенный крис свидетель тому…
Я и Он. Он — и Я…
О! Словно поток расплавленного свинца, густая и тяжелая сила Справедливости вливается в жилы мои, о Вождь!
Ничто не забыто. Значит, прочь из опостылевших стен, пропахших дешевеньким одеколоном и приторным запахом этой… как ее?.. Розали!
Улица. Пустынно и гулко. В такт шагам — воспоминания.
Память не спит и не прощает. Мысли бьют в виски, и отзвуки их полновесны, словно грохот немыслимо огромного бубенца…
Гниль! Они выгнали меня. Меня — выгнали! Уволили, доверившись грязным сплетням завистников! Ублюдки! Старый Бушмакер прилюдно назвал меня негодяем. Меня, Эдуарда Вышковского! Мразь! Маразматик! «В аппарате таким не место!» — Он сказал так, и вся свора дружно подгавкивала ему. За что? За сотню-другую визжащих мозгляков — меня, и.о. Главного?! Ведь были же объективные причины!..
Ненавижу! Ненавижу вас всех, позорные, возомнившие о себе козлы. Вы хотели откупиться от меня пенсионом? Не выйдет! Пенсия — мое законное право, но никакая пенсия, даже персональная, не спасет вас от мести. Слава Богу, Демократическая Конфедерация умеет ценить специалистов…
Улица сужается, словно стилет.
Тени пляшут вокруг тусклых, захарканных моросью фонариков.
Как же — умеет!
Прогнившие конфедераты не пустили меня даже на порог. Меня, Вышковского, допрашивали прямо в космопорту, не дав шагу сделать за зеленую линию! А их газетенки плевались ядом, и куда бы я ни ткнул взгляд, везде, везде маячили статейки наглого щенка Сан-Каро; ублюдок требовал предать меня суду за детоубийство. С какой, спрашивается, стати? Эти детишки не имели к Конфедерации никакого отношения…
Справедливости ради не могу не отметить: за документацию Космофлота, изъятую из сейфа перед сдачей дел, конфедераты неплохо заплатили. Но что с того? Расплачиваясь, они смотрели на меня, словно на мокрицу. Хуже того — как на предателя. Они, сытые и довольные собой, не могли, да и не хотели понять, что мне, пенсионеру, просто необходимо было позаботиться о дополнительном источнике пропитания.
Сворачиваю в переулок.
Прохожих нет. Вместе со мной, рядом со мной, рука об руку со мной — моя святая, моя праведная ненависть.