Великий тес
Шрифт:
К вечеру на пару с тестем они поставили юрту возле селения, отогнали свой скот и коней в стада и табуны. Десяток отощавших овец довольствовалось остатками травы возле жилья. Утром, когда еще все спали, Угрюм сложил из камней горн и развел огонь. Он еще не был готов к работе, а жители опять понесли сломанную домашнюю утварь.
Два дня кузнец работал от темна и до темна. Как мог, ему помогал Гарта Буха. Но старику хватало работы по дому. Куча сломанных вещей убыла на треть. Приковылял все тот же колченогий мужик с блестевшим от жира лицом. Постоял, глядя на работу кузнеца, и сказал:
— Хубун
Этого приглашения Угрюм с Гартой ждали с нетерпением. Без него и работа, и скот, запущенный в чужое стадо, и жизнь в селении — все было ненадежно и даже опасно.
Угрюм оттер снегом перепачканные сажей руки, следом за тестем пошел к большой юрте. Посередине ее горел очаг. Освещалась она только через вытяжную дыру и светом огня.
Когда глаза привыкли к полумраку, Угрюм увидел князца, обложенного подушками. Голова его была покрыта островерхой шапкой, шитой серебром. Лицо казалось болезненным, опухшим. Пришельцы поклонились главе рода. Тесть почтительно спросил, здоров ли хубун и множится ли его скот.
Князец раздраженно и неохотно ответил:
— Все было хорошо, пока не взбесились кони. Пришлось на полном скаку прыгать на камни, — указал кивком на пустой рукав халата и предложил сесть по другую сторону от очага. За его спиной сидели две женщины. Обе были покрыты островерхими колпаками, обшитыми соболями.
Сначала князец показался Угрюму человеком в годах, чуть моложе тестя. Приглядевшись, он понял, что тот молод, но лицо его было сильно побито.
Опухоль и синева еще только начали спадать. Тесть как старший стал рассказывать о себе: какого он роду-племени, где его кочевья и какая беда привела его семью в эти края. Гарта Буха не счел нужным что-то скрывать. Потупив глаза, сказал и о том, что его родственники перебили казаков острога, а он с зятем не участвовал в войне и не хочет страдать за свою родню.
Угрюм опасливо поглядывал на Яндокана: не осудит ли он их бегство. Но припухшее лицо князца от слов старого балаганца стало приветливей. Хубун негодующе фыркнул:
— Атха шутха! Не понимают своей удачи жить рядом с казаками!
И велел женщинам угостить пришельцев.
Когда тесть, опустив глаза, стал жаловаться, что у него неподалеку отсюда отобрали жеребца, князец скрипнул зубами и пробормотал:
— У меня десять лучших коней отобрали! Нет больше порядка на этой земле!
Догадка осенила Угрюма: уж не был ли этот князец избит теми же мун-галами, что ограбили его семью?
Яндокан сказал, что бывал у боо Герасима с Михеем. С уважением говорил о них и их вере. Ругал черных и желтых шаманов, которым одни верят, другие не верят. Разговаривал с ним тесть. Угрюм старался почтительно помалкивать и только напоследок спросил:
— Ходят ли здесь промышленные люди?
— Ходят! — как о пустячном ответил князец и махнул здоровой рукой в верховья Иркута. — Каждый год ходят. Хороший товар привозят.
Прошла неделя. О кузнеце услышали другие роды. К нему стали приезжать, и платили больше, чем здешние жители, приютившие безродного дархана с семьей. Угрюм работал с удовольствием. Вспоминал, как выручало его ремесло и в плену, и на чужбине. Понимал, что не выжить бы ему в Сибири среди балаганцев, не научись он ковать железо и плотничать.
Жизнь
Где-то под Рождество, когда работы стало меньше, Угрюм обнес кузницу стенами из жердей и накрыл крышей. В тепле работать стало приятней. Как-то раз пришел к нему и сам князец. Он был здоров и румян, в лисьей шубе нараспашку. За наборную опояску халата напоказ был заткнут кривой кинжал. На груди висела серебряная пластина с узорами.
Угрюм поклонился и, так как князец молча осматривал кузницу, продолжил работу. Важный гость простоял долго, глядя, как старые, стертые подковы под молотом мастера превращаются в наконечники для стрел.
Наконец он поднял руку, желая говорить. Угрюм отложил молот. Князец вынул из-за пазухи литой серебряный крест, протянул его дархану и сказал:
— Сделаешь из него десять боевых тунгусских наконечников к крепким моим стрелам для тяжелого моего лука!
Угрюм повертел в руках чужой, нерусский крест и лихорадочно соображал: «Раз стрелы понадобились тунгусские, беззвучные, значит, князец замыслил недоброе».
А Яндокан, помолчав, продолжил:
— Стрелы должны быть прямые и тяжелые, в три локтя длиной. Наконечники к ним — острые, чтобы войлок пробивали!
Угрюм рассеянно закивал, пристально разглядывая крест. Как ни вышаркано было серебро, однако на нем можно было разглядеть распятье. Но Спаситель был с косой и в халате.
— Нельзя мне, крещеному, — смущенно указал глазами на распятье, — рубить крест на наконечники. Руки отвалятся!
— Пусть тесть порубит! — строго приказал князец. И всякая охота спорить с ним пропала.
Явно для мщения нужны были Яндокану стрелы с серебряными наконечниками. И если он пришел в кузницу один, значит, не хотел, чтобы сородичи знали о заказе.
— Сделаешь тайно! — подтвердил догадку дархана. — Хорошо сделаешь, дам жеребца!
«Все равно крест не наш, чужой! — кивая, думал Угрюм. — А тестю что? Он — нехристь!»
Гарта Буха в селении Яндокана повеселел и помолодел, его сутулившиеся плечи распрямились. Иногда он помогал зятю в кузнице, но больше работал по дому: увеличившуюся отару уже приходилось выпасать. Повеселели и женщины. С их лиц будто смылся кислым молоком затаенный страх, осевший в глазах после победы Куржума над казаками. На Угрюма все они смотрели как на хозяина и главную опору семьи, во всем ему помогали и ласкали.
Он осторожно переговорил с тестем о заказе князца. Гарта согласился, что Яндокан собирается мстить мунгалам, а значит, оставаться в его селении опасно. Опять надо было кочевать.
Угрюм сделал тайный заказ. Он сам ходил по лесу, выбирая прямые рябиновые и березовые побеги. Нарезал их с запасом, отобрал лучшие, просушил и выскоблил, сравняв сучки и изгибы. Вдали от чужих глаз из своего клееного трехслойного лука он пустил стрелу, и она пробила войлок с двадцати шагов, впившись в кору дерева.