Великий тес
Шрифт:
Тунгус, сидевший на корточках, отстранился от собак, стал неторопливо и умело подКладывать дрова на пламеневшие угли. Разгоревшийся огонь высветил немолодое плоское лицо с пучком волос на подбородке.
— Абачейка что ли? — окликнул его Похабов.
Тунгус обернулся к нему.
— Тебя-то кто велел аманатить? — медленно подбирая слова, спросил по-тунгусски. — Твои мужики ясак давали исправно.
Тунгус пробормотал под нос, но Похабов его понял.
— Малый поклон принес! Всего пять соболей! Казак-мата говорит — надо сорок!
— Мне сроду и пятью никто
— Князец Бахай с братом Толтохаем и Конко Акалкан! — ответил за них назвавшийся протопопом.
— Он что, сдурел? — снова закричал Похабов и, звякая цепью, стал бить кулаком в стену. — Самые верные улусы зааманатил. Слово и дело государево объявляю! Зовите Афоньку, курвины дети! — стал бить в дверь пяткой.
Едва он затих, умаявшись шуметь, заговорил лежавший на животе. Длинноволосый глядел на буянившего сына боярского внимательно и незлобливо, даже с насмешкой.
— И его гордыня гложет!
— Да кто ты такой? — опять вспылил Похабов.
— Протопоп Аввакум! — терпеливо ответил лежавший. — Знавал царские милости, а нынче муки принимаю во славу Божью! Хотели меня в Москве силой расстричь в распопы, но сам царь слезно умолил обо мне Никона. В прежнем сане увезли в Сибирский приказ. Потом в Тобольск. Потом в Енисейск. Хотели на Лену везти, но отдали Пашкову в Дауры, мучить в пути. А я терплю за истинную веру!
— Вон что? — презрительно хмыкнул Иван, успокаиваясь. — Опять царская дворня меж собой грызется! — Повеселев, насмешливо взглянул на протопопа: — Говоришь, царя видел? А правда ли, что он бороду сбрил и оделся в немецкое платье?
— Бедненький! — вдруг со слезами в голосе, умиленно, всхлипнул Аввакум. — Сам восхотел Никона-антихриста на патриаршество. А тот спутался со дьяволом, укрепя царя своим кознованием и клятвою лукавою! И поклоны, и аллилуйя, и одежку по римской бляди царя носить понуждает! Ох, Русь! Чего-то тебе захотелось немецких обычаев? Не до нас положено, лежи оно так веки вечные.
— Выходит, не лгут послухи! — облизывая разбитые губы, вздохнул Похабов. — То-то царская дворня, как и Афонька Пашков стараются ему угодить!
— У святых согласно, трижды воспевающе, со ангелы хвалим Бога, — распаляясь, все громче говорил протопоп крепнувшим голосом, — мерзко Богу четверичное воспевание. В покаянной молитве сократил поклоны с семнадцати до четырех, антихрист, бл…н сын, собака косая, дурак!..
Казачий голова с любопытством уставился на опального протопопа. Был он тощ, как постник, невысок и даже тщедушен с виду, но так разгорячился, что голова тихо рассмеялся:
— Однако луженая у тебя глотка!
Услышав насмешку, протопоп сконфуженно умолк.
— Тебя-то за что в аманатскую бросили? — участливо спросил Похабов потеплевшим голосом.
— Когда поднимались через Шаманский камень, приплыли сверху люди иные и с ними две вдовы. Одной лет шестьдесят, другой больше. Плыли в монастырь, постриг принять. А Пашков давай их возвращать. Захотел замуж отдать за казаков. Я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых
— Так уж и семьдесят два? — недоверчиво уставился на протопопа Похабов. — Я знаю, что такое пять ударов. Ты хлипкий, и с трех бы отдал Богу душу.
— Как били, так и не больно было с молитвой, — теперь уже протопоп насмешливо взглянул на сына боярского. — После на ум взбрело, грешному: «За что же Сын Божий попустил так больно меня бить? Ведь я же за вдов Его заступился? Не весть что согрешил?» Тут и заболело все. Так-то мне и надо. С говенной рожей со Владыкой судиться захотел.
Похабов смущенно умолк. Ни Меченка, ни вдова ни словом не обмолвились о своем заступнике, о его муках ради них. И свои нынешние унижения показались ему вдруг пустячными и суетными.
В сомнении склонился он над протопопом, поднял однорядку. Под ней спину покрывала рубаха, заскорузлая от гноя и крови. На коже не было живого места.
— Да, батюшка! — удивленно качнул головой сын боярский. — Уж не знаю, святой ты или бесноватый, но пострадал за мою венчанную жену. И пострадал напрасно. Все равно я ее у Пашкова отобрал и за Камень переправил. И на кой тебе за этого ряженого козла муки принимать? Горбатого могила исправит!
— Что мне грешный человечишко Пашков? — опять задиристо вскрикнул опальный протопоп. — Я против дьявола стою за человечью душу. Мне еще предстоит этого Афоньку в послушники постричь. На брюхе будет покаянно ползать у ног моих. Ради того Бог благословил мучиться и не рассуждать много.
— Ладно, ладно! — миролюбиво проворчал Похабов, не желая распалять больного попа к спорам. — У тебя своя судьба. Отойдет душа от тела, вдруг и вспомнишь пред Его очами грешного раба Божья Иоанна, сибирского казака. А то, что за старух вступился, буду жив, и я за тебя помолюсь.
За стеной кто-то потянул цепь. Рука сына боярского по самое запястье была притянута к бревенчатому срубу. Иван громко чертыхнулся и невольно припал к стене. Послышались шаги. Раскрылась дверь. В аманатскую втиснулся кривоносый казак. Опасливо, вдоль стены, чтобы Похабов не достал его ичигом, протиснулся к чувалу. Аманаты оживились, выставили свои чарки. Казак наполнил их крепким хлебным вином. Вытряхнул из мешка на бересту кусок коровьего масла, так же боком проскользнул к двери.
— Передай Афоньке, — крикнул вслед Похабов. — Государево слово и дело объявляю!
Аманаты выпили вино, стали есть масло, откалывая его кусками.
— Так вот и мучают! — жалостливо взглянул на них протопоп. — Масла дадут, а то и окорок. А хлеба не дадут.
— Им без хлеба хорошо! — пояснил Иван, сидя с задранной рукой. — А тебя, видать, за человека не признают.
— Не ведают, что творят! — вздохнул Аввакум. — Бесчинщики! От страха перед Пашковым меня мучают. Заговорить боятся. А я гляжу на них и по лицам вижу, какая судьба им уготована!