Великий тес
Шрифт:
— Зимуй с нами! — заголосила Савина, обливаясь слезами.
— Нельзя! — равнодушно ответила Меченка, поправляя платок на голове. — Без того про нас много плохого говорили. Вместе жить — только подстрекать к злобе и сплетням!
Казачий голова с неделю удерживал старух при себе, дал им отдых. К тому времени в Братский пришли вестовые из Илимского острога. Воеводу Оладьина сменил бывший его стряпчий, управлявший хозяйственными делами, Петр Бунаков. Старый казак, да еще свояк искал опоры за Ангарой и мирного решения споров о ясачниках, которые самовольно перекочевали в его уезд.
Дав
Перед расставанием на берегу Меченка положила поясной поклон бывшему мужу, как чужого поблагодарила за заботы. Скорая на слезы Савина опять зарыдала в голос. Меченка отстранилась от подруги, поклонилась и ей.
Илимские казаки столкнули на воду легкий струг, сели за весла. Савина с Иваном вернулись в острог оба с тяжестью под сердцем, будто проводили покойника. Полные плечи женщины то и дело подрагивали, она хлюпала носом, терла глаза концами платка. Избегая разговоров, они молчали до самой ночи, каждый со своей тоской и виной на сердце.
Заморосил сентябрь, вызолотился лес, поползли туманы, цепляясь за верхушки сосен и елей. Чуть не до полудня висели над Ангарой и клубились низкие тучи. Вот и помчалась осень навстречу зиме. На Никиту-гусятника на распаленном коне к острогу прискакал Федька Сувор, покрутился у ворот, пока не впустили. Взъерошенный и мокрый, заскочил в калитку, кинулся к приказной избе, заколотил пяткой в запертую дверь:
— Иваныч! Люди идут по Ангаре!
Покашливая, Похабов отпер дверь. Его седые волосы спутались с растрепанной бородой. Глаза, набухшие от сна, глядели на пашенного строго и неприязненно.
— Что так долго спишь? — ухмыльнулся Федька, вытирая рукавом лицо. — Днище ходу от Оки табор стоит, и костров там бесчисленно.
— Поди, перемена! Как раз время, — зевнул Иван, крестя рот.
— Да столько народу разом я и в Енисейском не видел! — напирал Федька, напоказ отряхивая полы мокрого зипуна. — Там костров сто.
— Заходи! Сушись! — впустил пашенного казачий голова. — Дождит. Вот я и разоспался. А тебе чарочку бы?
— Ой не помешает для согрева! — весело блеснул глазами Сувор. — Всю ночь в седле и на веслах.
— Пусть даже полсотни костров, — рассуждал вслух Похабов — все равно мужиков двести, а то и триста. Браты у реки ночевать не станут. Тунгусы в эту пору сиднем сидят по своим шатрам: их олени в тайге. Наши, должно быть, идут!
— Старая, налей-ка гостю чарку!
Савина поднялась рано, топила печь в отсыревшей избе и шебаршила корзинами в чулане. Вышла на зов Ивана, разложила в жарком месте брошенный мокрый зипун гостя, приветливо приняла поклон от бывшего дворового.
— Сперва накормить надо, — заглянула в печь, — после вином поить.
— Нет! — замотал бородой Сувор. — Ты уж, хозяюшка, сперва налей. Я выпью во славу Божью. А поесть всегда успею.
Казачий голова перекрестился на образа, расправил пятерней волосы и бороду, накинул кафтан.
— Пошлю, однако, казаков, поглядеть кто идет! — сказал Савине.
Сувор не ошибся.
Казачий голова остановился посередине острога, возле церкви со стенами, поднятыми в рост человека. Старые стрельцы Василий Черемнинов, Михей Шорин и острожный поп с унылым видом оглядывали промокшее от дождей строение. Среди стен и башен острога было не только сыро, но и сумеречно.
— Васька! — окликнул Иван товарища. — Ты старей всех. Говорят, полк идет Ангарой. Сплыви-ка с кем-нибудь, встреть по-христиански!
Лицо попа покривилось, он неприязненно взглянул на сына боярского и закричал, размахивая мозолистыми руками:
— Зимой все на посылках, летом на промыслах, думаешь ли храм возводить?
— Думаю, батюшка, думаю! — не снисходя до брани, проворчал Похабов. — Сам видишь, какое у нас малолюдство. Вот придет подмога, достроим, даст Бог! — возвел глаза к серому небу в квадрате высоких стен, снял шапку и перекрестился, задирая голову.
Храм во имя равноапостольного князя Владимира-крестителя строился медленно. Казачий голова никак не мог ускорить работу и стыдливо избегал встреч с горячим священником.
Судов в караване было около полусотни. Столько Ангара не видывала со времен первых, вольных промышленных людей. Бурлаки тянули тяжелый коч, украшенный зелеными ветками. На носу в кресле, застеленном медвежьей шкурой, сидел московский дворянин — бывший воевода Енисейского уезда Афанасий Филиппович Пашков.
Василий Черемнинов и Михей Шорин, ходившие встречать гостей, вернулись. От них Похабов узнал, что Пашков сдал воеводство и, как когда-то покойный Яков Хрипунов, принял на себя казачье головство. Чего угодно ждал Иван от тщеславного воеводы, но не этого.
Его брови взлетели под шапку, он рассеянно ругнулся:
— Оптыть! Сдурел московит или че ли?.. Пошли, батюшка, встречать гостей, — кивнул острожному попу.
— Как молебен отслужить, так сразу батюшка? — зловредно проворчал тот. Но скинул зипун, ополоснул руки и надел рясу.
Иван затянул кушак, сунул за него пистоль, опоясался саблей, подтянул ремни шебалташем, стал спускаться к пристани, чтобы встретить бывшего воеводу в должности казачьего головы. Плечо к плечу рядом с ним степенно шел дородный острожный поп Иван. Он гулко кашлял, прочищая горло, и помахивал кадилом. А суда все подходили и подходили к пристани. Народу прибывало и прибывало. Конца же каравану не было видно.
От людей шел пар. Лица бурлаков были красны и потны от трудов и усталости. Дюжий детина возле струга скинул шапку, на лбу его багровым рубцом со стянутой кожей обнажилось клейменая буква «веди». Вор. «Вон уж кого шлют в службу!» — отметил про себя Иван.
Коч Пашкова приближался медленно. Казачий голова, поп, пятидесятники и старые казаки стояли, поджидая его. Иван снова взглянул на клейменого детину. Тот подтянул бечевой к берегу знакомый стружок в две пары весел. Остановив на нем взгляд, Иван обмер: в лодке, съежившись под мокрыми лавтаками, сидели Меченка и ее спутница.