Веллоэнс. Книга первая. Восхождение
Шрифт:
Путник молча наблюдал за происходящим. Женщина закончила притирание, стала обертывать в козьи шкуры. Иногда покрикивала на старшую дочку, та
набирала черпаком горькое варево и поила скитальца. Глотку жгло уже не так
сильно, но слезы пробивало. С печи наблюдали три пары глаз. Тело его под
шкурами горело, чесалось, ныло – приходилось терпеть, строго-настрого хозяйка
наказала лежать недвижимо. По телу разливалось тепло, накатывали волны
запахов, виделись цветные
мужчина погрузился в забытье.
В бане пахло кедровыми шишками и сосновой смолой. Русобородый
кряжистый мужичина ливанул в раскалившуюся угольницу квасу. Пошел
душистый аромат, густой – хоть ложкой черпай. Из кадки достал вересовый веник.
– Баба моя строго наказала, чтобы я тебя пропарил.
Второй лежал на полке, подмяв руки. Глаза закрыты, старается раствориться в
квасном духе. Под кожей твердые, плотные жилы, но видно – исхудал, как после
тяжкой болезни или от безответной любви. Все тело испещрено язвочками, маленькие ямки зудят, из некоторых сочится мутноватая розовая жидкость.
Веник погладил по спине и принялся охаживать облезшие плечи. Иголки
вереса врезались в кожу, пощипывали, по телу проходили молнии, все приятно
немело.
Здоровяк опрокинул еще ковш. Жар поднялся, обдал огнем – наверное, так от
огненных великанов за версту пышет, когда разозлишь.
Авенир укрыл лицо.
– Да куда еще, умру же.
– Дыши медленно, носом. Мы ж еще даже не нагрели, вон, вода в кадке льдом
кроется.
По месту, где кончается спина и начинается то, что у коня достоинство, а у
мужчин, последний путь из таверны, хлестануло.
Худой возмущенно вскрикнул:
– Покалечишь!
– Да я тебя только глажу, терпи, а то баба моя сама отходит. Она и не ведает, что такое милость. Афедронь твоя нисколько не пострадает.
Юноша стиснул зубы, приказал себе расслабиться. Тело слушалось, оседало, удары становятся сильнее, но боли нет, только по коже гуляют молнии. Позже, за
кружкой крепкого елового настоя с медом, Бакун рассказал о том, как по
неведомому желанию вышел за частокол и споткнулся о тушу. Решил, что олень
раненый пал, разгреб снежищу, а там тварь – головой муравей, а телом – медведь, объял путника. Хотел было за острогой бежать, добить, да зверюга тут человечьим
голосом завопил – помоги, друг мрет!
– И смотрю я, на небе зарево такое, ну как радуга, только блеклая и такое
видение рук. Ну, я понял, что спасать надо, баба то моя сразу тебя натирать, да
мазями, да кореньями.
Мужичина раскраснелся, глаза на выкате, руками крутит, каждая ладонь с
блинную кадушку.
– А ты, значит, лежишь, синюшный такой, стонешь,
нас то и земель таких в Дольснеях нету. Ну, женщины мои, Евлампия с дочкой тебя
отходили, ночами глаз не смыкали. Они ведуньи, род у них от калика Вязецара
идет. Зверя мохнатого я, того… в коровник, овса дал – ни в какую, а помои ничо
так, жрет.
За стол прибежали три дитенка, чумазые, в льняных рубахах до колена. Бакун
всунул каждому по блину, поддал старшему:
– Ить, опять вымазались, чертята.
Все трое заржали, понеслись в сени, где их уже ждала сердитая мать. Каждого
стеганула веником – не больно, за шалости, и загнала в баню.
– Старшого Афон звать, а младших Габаш и Овсеп. Дочку Ягодой кличем.
Авенир уминал перловку с чесноком, внимательно слушал. Мужик плел о
древних родичах, земле, богах – гости здесь редки, вот и выплескивал
накопившееся. Бакун имени своему подходил, баил без умолку, рассказы у него
мешали правду с придумкой, но парень кивает, спрашивает – значит интересно, и
запаленный бородач ведал с тройной удалью.
Мороз крепчал. Вьюга выла, словно медведица, потерявшая детей. Льдяные
осколки метались, впивались в бревна, норовя оставить царапину. Небо затянуто
облаком, Авенир чувствовал сердцем, что там, наверху, оно на самом деле черно, как мысли демонов. Грозные силы природы бушевали – слышно как скрипит сруб, но бревна толстые, лежат прочно, прижимаясь к земле – не страшно в суровую
бурю в такой избе.
– А у тебя, вестимо, бревна штырями креплены?
Мужичина крякнул, настороженно уставился на парня. Тот продолжал:
– Да точно, штырями. Еще и железными, коваными.
Бакун засопел, глаза забегали.
– Так я энто же… На ярмарке купил, значит. Ага, у кузничных тамошних. По
весне то мы на ярмарку ходим.
– А не ты ль в этих кузничных именуешься Ковником? Из рода Ковичей, что с
железных гор повелись?
Евлампия вошла в обедню, села рядом. Дети уже спали, Ягода ушла мыться.
За столом воцарилось молчание. Баба обняла мужа за руку:
– Расскажи все. У парня душа чиста, не соглядатай, не из злого умысла
спрашивает.
Бородач почесал неровный квадратный затылок:
– Три года назад на Дольснейские земли джунгары набегали. То была страшная
пора для всех святичей. Вырезали всех, дома сжигали, женщин и скот увели в
ханство. Я тогда на руднике был, вернулся, а дому нет… и от кузни лишь
пепелище, дымок идет.
Лицо Бакуна вспыхнуло, кулаки зажаты, скулы напряжены.
– Всю кузню растащили. Даже наковальню, а она ж литая, пять тягловых