"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
– Мари-Анн, - он откашлялся, - милая..., Если что-то случится…, ты выходи замуж, пожалуйста.
– Ничего не случится, - твердо сказала мадам Лавуазье, запирая дверь.
– Ты прав, что уезжаешь в деревню - в Париже сейчас шумно, опасно, плохо для работы. Я буду знать, что с тобой все в порядке, и не буду волноваться, - она взяла мужа под руку и улыбнулась.
– Все там собрались, - женщина вздохнула, - на площади Революции. Бедная королева, - она понизила голос. Подождав, пока мимо пройдут какие-то гуляки, Мари-Анн тихо добавила: «Господь
их всех накажет, я уверена».Они шли через Новый мост, день был пронзительно ярким, солнечным. Над рыжими кронами деревьев в саду Тюильри кружились вороны.
– Пусть едет, - ласково подумала мадам Лавуазье. «Пусть будет счастлив с этой девочкой. Она молодая, любит его, да и как его не любить? Он один такой на всей земле, - Мари-Анн стянула перчатку. Коснувшись руки мужа, она шепнула: «Я тебя подожду, а потом провожу, Антуан. Мы же теперь не скоро увидимся».
– Мари-Анн, - он вдруг остановился и положил руки ей на плечи - они были одного роста. «Мари-Анн, я не знаю, как...»
Она поцеловала голубые глаза и погладила его по щеке: «Все устроится, Антуан. Вот увидишь, все обязательно устроится. Вот и павильон Флоры, - кивнула она на здание бежевого камня, оцепленное солдатами Национальной Гвардии. «Ты иди. Я тут, в саду погуляю, - кивнула она на пустые, усеянные листьями дорожки.
– Не надо, ты ведь замерзнешь, - попытался сказать Лавуазье, но Мари-Анн приложила палец к его губам: «Не надо, милый. Ты же знаешь - я всегда могла тебя переупрямить. И в этот раз так же будет. Потом зайдем в лавку, купим провизии и я посажу тебя в лодку. А сама уеду в Орлеан».
Он наклонился и прижался губами к ее белой, худенькой, со старыми следами от ожогов, руке.
– Помнишь, - шепнул Лавуазье, - как ты мне колбу в лаборатории взорвала? Двадцать лет назад, не могу поверить..., - он покачал головой. Жена, поцеловав его в лоб, велела: «Иди. Я буду здесь».
Она гуляла по парку, глядя на высокие двери Комитета, ожидая, пока муж выйдет из них, и, спустившись своей легкой походкой вниз, не скажет ей: «Какая-то ерунда, как обычно».
С площади Революции валили возбужденные толпы людей, скрипели колеса телег, ржали лошади, а Мари-Анн все ходила по дорожкам сада. Только когда солнце над Сеной стало клониться к закату, она, перекрестившись, перешла улицу и поднялась на крыльцо, где стояли охранники: «Я совсем ненадолго..., Мне узнать, насчет мужа, месье Лавуазье. Он пришел сюда, еще до обеда».
Внутри было сумрачно, пахло чернилами и пылью, на стенах висели трехцветные флаги. «Свобода, Равенство, Братство, - прочла мадам Лавуазье наскоро намалеванные, золоченые буквы.
– Я прошу прощения, - вежливо обратилась она к человеку за конторкой, - мой муж, месье Антуан Лавуазье, ученый..., Он был вызван на заседание Комитета, еще до обеда.
– Ждите, - ответил человек, не поднимая бесцветных глаз от каких-то бумаг. Мари-Анн присела на какую-то скамейку у стены, сцепив тонкие пальцы. Человек хмуро добавил: «Здесь ждать запрещено. Выйдите на улицу, вас позовут».
На мосту уже зажгли редкие, тусклые фонари, когда двери Комитета открылись. Давешний человек, спустившись вниз, сунул в руки Мари-Анн какую-то бумажку. «По распоряжению Комитета Общественного Спасения, гражданин Лавуазье арестован и препровожден в тюрьму Порт-Либр, для того, чтобы предстать перед революционным трибуналом. Имущество означенного гражданина Лавуазье будет конфисковано в пользу Республики».
Она шла домой, все еще держа в застывших на ветру руках бумагу. Женщина вспомнила шепот того человека: «Уезжайте».
– Никуда я не уеду, - гневно сказала Мари-Анн. «Я пойду в трибунал и буду его защищать, до последнего своего дыхания, до тех пор, пока я жива. Он великий ученый, нельзя, нельзя его казнить!»
Женщина покачнулась, и схватилась рукой за кованые перила: «Эта девочка..., Господи, надо ей сказать, найти ее…, Я ведь даже не знаю, как ее зовут, кто она…, И где Антуан ночевал - тоже не знаю. Где-то в деревне».
Мари-Анн повернулась. Глядя на трехцветный флаг, что развевался над входом в Комитет, женщина велела себе:
– Не смей! Не смей плакать! Пока не пришли отбирать особняк - отправь ценные вещи в провинцию. Сложи одежду Антуана. Скоро зима, в тюрьме будет холодно, нужен шарф, шерстяные вещи..., Тетради, карандаши - он будет работать, даже там, я его знаю. Книги, надо будет у него завтра спросить - какие книги ему нужны. Принести еду..., Потом пойти в Комитет, добиться встречи с этим Дюпэном, который ведет процесс бывших откупщиков, с Приером, он отвечает за Арсенал, просить их о помощи Антуану..., - мадам Лавуазье перекрестилась. Надвинув капюшон, она пошла на Левый берег, к дому - маленькая, с прямой, жесткой спиной.
Темная, простая карета медленно двигалась по узким, запруженным толпой улицам. Охранники, что сидели по обе стороны от белокурого, худенького мальчика в простой, суконной блузе, сначала молчали. Потом один из них сказал: «И охота была сегодня его перевозить, народу на улице тьма, а все того, что вчера…»
Второй предостерегающе цокнул языком. Мальчик закрыл глаза и привалился к спинке сиденья. Он хотел увидеть папу и маму. Сейчас, как всегда, он быстро, жалобно попросил: «Господи, дай мне с ними встретиться. С ними и сестричкой, а если ты забрал всех на небеса, то дай и мне туда уйти, пожалуйста».
Когда он жил у сапожника, мадам Симон каждый вечер садилась на его постель. Оглянувшись, перекрестив его, женщина вздыхала, подперев рукой щеку:
– Бедный ты сирота, - говорила мадам Симон и совала ему в руку леденец. Луи знал, что он не сирота, но, улыбаясь, шептал: «Спасибо». У мадам Симон были добрые, в морщинках глаза - голубые, как у гражданина Фурье. Луи знал, как его зовут на самом деле, но это была тайна. «Никому, никогда не скажу, - обещал себе мальчик. «Месье Фурье послали папа и мама, чтобы меня вызволить. Это секрет, и надо молчать».