"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Женщина разрыдалась, вытирая лицо рукавом платья. Марта, обняв ее, просто сидела, шепча что-то нежное, успокаивающее. Наконец, королева, перекрестила ее: «Господи, только бы все получилось. Иди, милая, иди. Элиза, наверное, ждет уже. Я тут, - она помолчала, - помолюсь».
Уже на пороге, вынося ведро, Марта оглянулась - Мария-Антуанетта сидела, зажав в руках четки, смотря на простое, темного дерева распятие на каменной стене.
Элиза, в грубом шерстяном плаще и чепце, ждала мать у ворот Консьержери, ежась от ветра, пряча покрасневшие руки в карманы.
Они пошли рядом и Марта еле слышно сказала:
«Как только папа и дядя Теодор все закончат, я тебе волосы обстригу. Одежда Луи тебе впору будет, ты у нас невысокая и худенькая. В Тампле, я тебя из камеры выведу, так, что ничего не бойся».– Я не боюсь, мамочка, - Элиза, на мгновение, прижалась к ней. «А мы потом в Вандею отправимся, да? А почему нам там нельзя остаться? Дядя Теодор рассказывал, как они воюют, так интересно! Папа же остается. Мы ведь обе хорошо стреляем».
– Маленькому, - вздохнула Марта, - вряд ли понравится, если я буду стрелять, дорогая моя. Мы возьмем Луи-Шарля и с рыбаками доберемся до Англии. А потом и папа приедет. Пойдем, - Марта кивнула на бедную часовенку, - помолимся за ее величество, видишь, соборы и большие церкви они разорили, а эти - оставили пока.
– Приедет, - сказала себе Марта, опускаясь на колени перед распятием. «Все будет хорошо, маленький родится, в Англии, а Джон приедет. Господи, - она вздохнула, - я прошу тебя, пусть наши дети будут счастливы, пусть они не знают ни горя, ни страданий. Пусть не проливается больше кровь невинных людей, на этой земле».
Дверь была распахнута. Марта, подняв голову, увидела солнечный луч, что лежал на грубых, каменных плитах пола. Она повернулась - тучи рассеялись, небо было голубым, высоким, осенним и женщина подумала: «Все получится. Не может, не получится. Теодор увезет Тео и Мишеля, мы доберемся до Вандеи, Лавуазье, наконец, уедет из Парижа куда-нибудь в горы и Констанцу заберет. А я Тедди увижу. Бедный мой мальчик, как расставались - ему тринадцать лет было. Совсем взрослый сейчас. Уже и вернулся из Америки, наверное».
Элиза подобралась к ней поближе, и шепнула: «Я справлюсь, вы не волнуйтесь».
– Мы все справимся, - поправила ее Марта, и помолчала: «Если что..., Крестик с меня сними. Это наш, родовой, пусть у тебя будет. А кольцо в подол юбки зашито».
– Мама!
– почти испуганно сказала Элиза.
– Это я так, на всякий случай, - усмехнулась мать. «Пошли, купим лука, сыра - у нас сегодня дядя Теодор и месье Лавуазье обедают, бомбу принесут, - Марта увидела восхищенные глаза Элизы и строго добавила: «Трогать ее, разумеется, не надо, дорогая моя».
– Мама!
– заныла девочка.
– Одним пальцем, и чтобы они это видели, - сдалась мать. Они, так и держась за руки, пошли к рынку.
Сена медленно текла на север - широкая, серая, волнующаяся под легким ветром. Лавуазье вытащил еще одну рыбу. Укладывая ее в деревянное ведро, он сказал Констанце, что сидела рядом, обхватив колени руками:
– Совершенно не о чем волноваться, Конни. Я через неделю уже и вернусь. Деньги у тебя есть, кладовая полна. Сиди, пиши свою книгу. Первые главы вышли отлично, оторваться невозможно.
Она положила голову - с отросшими, темного золота волосами ему на плечо и робко спросила: «А зачем тебе в Комитет Общественного Спасения?»
– Не знаю, - развел руками Лавуазье.
– Письмо пришло, лично от Робеспьера - хотят меня видеть. Может быть, им пришла в голову очередная бредовая идея переустройства Арсенала, а может быть, где-то в провинции арестовали какого-то несчастного натуралиста, и они хотят услышать - важна ли его научная деятельность, или нет. Разумеется, она важна, - Лавуазье отстранился от нее. Поправив воображаемое пенсне, он сварливым голосом заметил: «Конечно, этот человек незаменим для будущей Франции. Те, кто держит его в тюрьме, сами могут считаться преступниками».
– Ты там осторожней, - Констанца потерлась щекой о его руку, - не лезь на рожон.
– Приходится, - усмехнулся Лавуазье, - не позволять же им рубить головы направо и налево. Пошли, - он провел губами по белой щеке, - сейчас зажарим рыбу, поедим, и отправимся в постель.
– Днем? – удивилась Констанца, беря ведро, и тут же выдохнула: «Антуан...»
– А я хочу, - усмехнулся Лавуазье, обнимая ее. «Днем, вечером и ночью. И еще раз ночью. И еще раз утром - но это когда я приеду».
Она почувствовала его крепкую руку на своем плече. Посмотрев на птиц, что летели над Сеной, Констанца услышала его голос: «И вообще - собирайся-ка ты. Мари-Анн поедет в провинцию, у нее там дом, родительский, а мы с тобой на запад отправимся».
– Наконец-то, - Констанца улыбнулась и шепнула: «А как? Разве тебя выпустят из Парижа?»
– Можно подумать, - усмехнулся Лавуазье, - что я собираюсь у кого-то спрашивать позволения. Уйдем в рабочей одежде, нас и не заметит никто. Тем более, - он поцеловал мягкую прядь волос, - они ищут рыжую, в мужской одежде, а ты у меня теперь светленькая, и в платье.
– А потом?
– вдруг, хотела спросить Констанца. «Что потом, Антуан?». Но вместо этого она только наклонилась, и подняла с деревянного, старого причала золотой лист дуба.
– Не светленькая, - ответила Констанца, - а вот как этот лист. Золотая.
Лавуазье шепнул ей что-то на ухо. Девушка сердито ответила: «Все равно никто, кроме тебя этого не видит, и не увидит».
– А мне так даже больше нравится, - заметил мужчина. Они пошли к маленькому, беленому домику, что стоял у самой реки.
Одеваясь, глядя на Констанцу, - девушка сидела, обнаженная, скрестив ноги, затягиваясь сигаркой, Лавуазье спросил: «О чем думаешь, месье Констан?»
– О том, как я тебя люблю, - ее темные глаза заиграли смехом. Констанца велела: «Иди сюда». Она отложила свой блокнот. Поставив на пол глиняную пепельницу, встав на колени, девушка взяла его лицо в ладони.
– Я буду ждать тебя, - просто сказала Констанца. «Если что…»
– Не будет никакого «что», - Лавуазье поцеловал ее, испачканные, чернилами пальцы. «Помогу Теодору с его проектом, - он рассмеялся, - увижусь с этими бездельниками в Комитете и поедем с тобой в Вандею. А там что-нибудь придумаем».
Он уходил по дорожке, покрытой золотыми листьями. Констанца, в одной короткой, холщовой рубашке, стояла на пороге, грызя крепкое, спелое яблоко.
– Она вся, - будто осень, - нежно сказал себе Лавуазье. «И почему все так любят весну? Осенью гораздо лучше думается». Девушка сорвалась с места, и, как была, босиком, побежала к нему.