"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Новолуние пришло, — невозмутимо кивнула мать. — Что побледнела? Не первые ж крови у тебя, пора привыкнуть уже. Сбирайся скоренько, Марфуша, мы на Воздвиженку едем.
Много не бери с собой.
— Сейчас? Ночью? — опешила Марфа. — Куда? Зачем?
— Надо. Поторопись, девонька.
Федор Вельяминов читал при свече грамоту, доставленную с Английского двора.
— Пишет Петька, что они поехали в Александрову слободу царю представляться. Не узнает его Иван-то?
— Да он его мальцом совсем видел, и то всего разок. Пете тогда года два или три было, как тут узнать, — пожала плечами Феодосия. — Тем паче Петя сам говорил, что прислали его сюда слушать, рта он раскрывать не будет.
Федор сжег письмо.
— Нельзя, чтобы они с Матвеем встретились. Боюсь я, сын мой Петра не забыл.
— Федь, а кто свенчает-то их в тайности?
— Знаю я одного человека надежного, — Федор взглянул на двор. — Все, готов возок.
Поехали.
Петя раскрыл окно — день начинался медленно и нежно, на востоке небо было будто золотом расписано. Звонили колокола Покровского собора, за белокаменными стенами крепости на том берегу реки видны были крыши царских палат. Тихо было в Александровой слободе, будто и нет в ней никого.
Воронцов с каждой минутой все больше вспоминал гульливую, разбитную Москву. И шумно, и суетно здесь, и шастают по торговым рядам на Красной площади подлые людишки, норовящие залезть к тебе в карман, но Петя неожиданно чувствовал себя здесь как дома.
Он ходил среди деревянных лавок, прицениваясь, пробовал еду, смотрел на привычную для него торговую круговерть. Москва, в которой он родился, — он понял это, любуясь дивными, словно из сказки, очертаниями Кремля, — была для него все это время сном, чем-то, не существующим на самом деле. А теперь над его головой плескалось синее, высокое небо — в нем галдели, горланили птицы, а вокруг таким же многоголосьем перекликалась площадь.
В царской резиденции была неспокойная тишина, о которой Степан говорил, что она похожа на безветренное море, замершее перед ураганом. Царь принимал их в тронном зале. Во время трапезы, на которой было полтысячи человек, английская делегация сидела за отдельным, хоть и близким к государю столом. Петя смутно, еще с детства, помнил обилие и богатство царских обедов — на столах стояли золотые, изукрашенные драгоценными камнями, тяжелые кубки, подавали разом сотни жареных лебедей, а перед третьей переменой блюд слуги занесли в зал огромные серебряные чаны с живой рыбой, доставленной с Белого моря.
Матвей Вельяминов, — Петя узнал его сразу, — сидел чуть ниже царя. Если бы не черный кафтан, то и не скажешь, что прошло двенадцать лет и что Матвей Федорович вот-вот разменяет четвертый десяток. Троюродный брат, казалось, совсем не изменился за эти годы. Юношеский, нежный румянец оттенял белизну кожи, золотистая копна длинных, волнистых волос…
Толмач у царя был преотвратный. Пете все время хотелось его поправить, но он каждый раз успевал себя одернуть.
— Значит, хотите вы, чтобы морским путем в Холмогоры, да и на все побережье Белого моря, только ваши корабли могли ходить? — переспросил царь.
— Да, ваше величество, — поклонился Дженкинсон. — Учитывая цены, которые мы предлагаем, и то, что приказ Большой казны будет первым совершать у нас закупки, мы считаем это справедливым.
— Совсем обнаглели англичане, — негромко буркнул Матвей. Дженкинсон вопросительно посмотрел на толмача, тот замялся, а Иван, положив руку любимцу на плечо, ухмыльнулся:
«Шутим мы, шутим».
Матвей тоже едва заметно ухмыльнулся, краешком красиво очерченного рта и вдруг посмотрел прямо в глаза Петру. Воронцов похолодел. Недобрый огонек горел в ореховых глазах.
Петя шифровал донесение для Елизаветы, которое диктовал Энтони Дженкинсон.
«Также царь Иван дал нам разрешение построить в Вологде канатную фабрику — льна в России много, и он чрезвычайно дешев. Монополия для Московской компании на проход судов по Белому морю утверждена, хотя многие бояре, в том числе и любимец, а по слухам, царский полюбовник Матвей Вельяминов, несмотря на подарки, что мы испослали, — были против».
— Слыхал я, Питер, что царь уже который год этого Матвея привечает. Помнишь ты его?
— Как не помнить, помню. — Петя аккуратно посыпал свежие чернила песком, дунул на грамоту. — Матвей должен был на моей старшей сестре жениться. Только вот царь заради потехи своей приказал Марью ему на потеху отдать. Она потом понесла от царя и ядом себя опоила. Еще писать будем?
Дженкинсон ошарашено молчал, потом помотал головой, будто хотел стряхнуть морок.
— Ты пока спустись на двор, глянь, где там гонец. Мы сейчас закончим, и отправлять его надо.
Петя толкнул дверь и слезы, заливавшие его лицо сразу смешались со струями дождя. Он всхлипнул и прислонился к стене дома.
Сзади раздался чей-то шепот: «Ну, здравствуй, Петруша Воронцов, вот и свиделись». В спину Пете уперлось острие кинжала.
Матвей Башкин проснулся, как и каждый день последние двенадцать лет, от грохота тяжелой двери, отделявшей подвал — самый глубокий из всех в Иосифо-Волоцком монастыре, — от крутой, со щербатыми ступенями, каменной лестницы.
Лестницу он видел один раз, двенадцать лет назад, но очень хорошо ее запомнил — тогда, спускаясь, припадая на раненую ногу, он сосчитал ступени, их было больше ста. Внизу тесные клетушки отделялись от узкого, освещенного факелом прохода проржавевшими прутьями. Прутья эти сидели намертво, да, впрочем, ему бы и не удалось выдернуть ни одного, все это время он был прикован к стене.
Он поднял левую руку — бесполезную, скрюченную — и все равно закованную в кандалы — и улыбнулся. Они меня до сих пор боятся, подумал узник. Я едва могу ходить, я однорук, а они — боятся.
Кроме него в этом ярусе никого не было. Максима Грека когда-то держали здесь почти с почетом — в отдельной келье с окном, из которого было видно небо и озеро.
Его привезли сюда на исходе осени, когда по синей водной глади плыли рыжие, палые листья. Пахло грибами и морозной свежестью. Архимандрит Герман, сопровождавший заключенного из Москвы, молча помог ему выбраться из возка, Всю дорогу сюда он тоже молчал. Игумен Гурий, высокий, выше узника на голову, посмотрел на него и усмехнулся: