Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
Григорий повел мощными плечами и неохотно сказал: «Да так, тоже, как и ты — на дорогах баловался. А ты что, Волк, дом-то построил — охота тебе была время- то на это тратить, спал бы в общей горнице, вместе со всеми».
Михайло усмехнулся. «Кто бы говорил, ты ж сосед мой, тако же зачем-то избушку возвел».
Парень покраснел и пробурчал что-то.
— Как снегу больше ляжет, хочу у Ермака Тимофеевича попроситься на охоту сходить, — сказал Михайло. «Даже с печкой, — и то холодно, зверя набью, одеяло сделаю меховое».
— Чтобы не холодно
Волк присвистнул и глянул на дорогу. «Смотри, обоз какой-то. Как бы, не атаман возвращается».
— И верно, — Григорий перегнулся с вышки и крикнул: «Сие Ермак Тимофеевич, открывайте ворота-то!».
Большие, в три человеческих роста ворота заскрипели и Михайло сказал: «Смотри-ка, не один атаман приехал. Значит, удалось ему с остяками-то местными задружиться».
В горнице было жарко натоплено. Ермак сбросил лисий, богатый малахай с головы и улыбнулся: «Ну вот, под руку нашу пришли. Рыбы привезли нам, — мерзлой и соленой, мехов тако же. Садись, — кивнул он остяку.
Тот улыбнулся, поклонившись парням и, подбирая слова, сказал: «Урус сильный, воевать не надо, дружить надо».
— Надо, — Ермак разлил водку и кивнул: «Пей, за дружбу нашу. А Тайбохтой когда к нам придет?»
Остяк выпил, и, быстро отрезав ножом тонкий кусок мороженой рыбы, сказал: «На юг он ушел, и лучники с ним. Только старых тут оставил, и женщин».
— А ты чего с ним не отправился? — подозрительно спросил атаман.
Остяк улыбнулся и, оглядев чистую, свежесрубленную горницу, ответил: «Вы сильнее. У вас порох, у Кучума нет. У кого порох — тот сильнее».
— Верно, говоришь, — усмехнулся Ермак и кивнул парням: «Ну, что встали-то, давайте, наливайте себе».
— Ну, — обратился атаман к остяку, — скажи там всем, кто ниже по Тоболу живет — сие теперь есть земля русская, город наш Тюмень называется, и будет стоять тут вечно. Ясак привозите два раза в год, мы вам пороху дадим, водки, а кто хочет — вона церковь у нас есть, и батюшка при ней — приходите, святое крещение принимайте».
Михайло выпил, и тут только увидел у порога, за печью, какого-то закутанного в меховую малицу подростка.
— Сие, — ухмыльнулся Ермак, — дочка его старшая, — кивнул он на остяка, — Васэх, называется, по-нашему, — «Утка». За оленями в дороге следила.
— Утка, утка, — закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.
Девушка, — лет пятнадцати, — смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.
— Васэх, значит, — Волк улыбнулся — широко. «Ну, будем знакомы».
Федосья разогнулась, и, подув на заледеневшие руки, стала выжимать толстые, грубые халаты. Речка, быстрая, мелкая, — текла куда-то вдаль. Девушка, на мгновение, положив себе руку на живот, почувствовав движение ребенка, прошептала: «Господи, ну хоша бы рыбой обернуться, уплыть отсюда, али птицей — улететь!»
— Ну, что встала! — раздалось
Федосья, приподняв платок, посмотрела на легкие снежинки, что падали на застывшую, в сухой траве степь, и, сжав зубы, принялась за работу.
— Так, — сказал Кучум, глядя на ее выпуклый, круглый живот, — родишь, и я тебя в Бухару продам, ты молодая, крепкая, за тебя золота много дадут. Отродью твоему я саблей голову снесу, так что, — он ухмыльнулся, раздеваясь, — пестовать его тебе не придется. А там, — он махнул головой на юг, — уж кому ты в руки попадешь, то не моя забота».
Федосья молча, опустив ресницы, разомкнула губы. «Хорошо, — проговорил Кучум сверху, и добавил: «Ты ртом-то своим работай, атаман, я смотрю, научил тебя».
Потом он оценивающе посмотрел на нее и велел: «Давай, зад подставляй, Карача мне говорил, что он тебя и там попробовал». Федосья, вспомнив острую, резкую боль, было, замотала головой, но Кучум, разозлившись, толкнул ее на кошму, и прошипел: «Иначе к воинам в юрту отправишься, и живой оттуда не выйдешь уже».
Встряхнув последний халат, она аккуратно сложила их в стопку, и вдруг почувствовала рядом дыхание татарина.
— Не трогай меня, — сказала Федосья, сжав зубы. «Я с ханом лежу, руки свои убери».
— Ты за ханом дерьмо его подтираешь, — рассмеялся татарин, — у него, таких баб, как ты — сотня была и сотня будет. А ну наклонись, и ноги раздвинь, что ломаешься!».
— Вот вернется Кучум с охоты, — сглотнув, сказала Федосья, — он тебе голову снесет за это.
— То дело мое. Я воин, а хан, уезжая, сказал, что любой из нас, коли хочет, тебя взять может».
Татарин расхохотался, и, толкнув девушку на землю, задрал ей халат.
Федосья услышала стук копыт коня и короткий, сдавленный крик своего надсмотрщика.
Она разогнулась, и увидела, что татарин держится за щеку, на которой вспухает кровавый рубец.
— Ехал бы ты своей дорогой, Кутугай, — злобно сказал надсмотрщик, — то дело не твое, не вмешивайся.
— Как это не мое, — невысокий, легкий, коротко стриженый татарин спрыгнул на землю. «Ты сам сказал — хан, уезжая, ее, — мужчина кивнул на Федосью, — воинам отдал. Я воин, значит, могу забрать ее, на сколь хочу».
Девушка молчала, надвинув на глаза платок, опустив голову.
— Садись, — мужчина поднял ее в седло. «Со мной поедешь».
Татарин выругался им вслед, и, подняв халаты, поплелся с ними обратно к юртам.
— Ты кто? — тихо спросила Федосья, уперев глаза в холку коня.
— Кутугай меня зовут, — мужчина пришпорил лошадь. Федосья поежилась, запахнув потрепанный халат, и, оглянувшись, увидела, как исчезает за холмами стан Кучума.
В распадке стояла старая, потрепанная юрта. Табун лошадей — небольшой, — пасся неподалеку. Кутугай ссадил Федосью на землю, — он был маленького роста, не доставал ей и до уха, и сказал: «Вот, тут я живу».