Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

Шульман Нелли

— Жили спокойно себе, — нахмурился Григорий, — и вон, вспомнили о нас. Все равно, то не Ермак Тимофеевич будет, упокой Господи его душу.

— Атаман такой один был, — серьезно сказал Волк, — куда там остальным до него. А все равно, Гриша, — Михайло посмотрел на белоснежную равнину, — вон, Крещение уж было, потом Пост Великий, а там и весна. Почти перезимовали-то.

В избе пахло так, что Волку сразу захотелось сесть за чисто выскобленный стол, и больше никогда оттуда не подниматься.

От каравая —

свежего, только из печи, еще поднимался пар, и Михайло, потянувшись за краюхой, спросил: «Это ж та оленина, что я днями принес, да?».

Федосья, подвигая ему горшок, улыбнулась: «Там еще надолго хватит, да и рыбы — тоже. И сбитень я сварила, со зверобоем». Опять же, как батюшка до нас доберется, — так с ним поохотитесь».

Волк сумрачно, сказал: «Я, может, еще ему не по душе придусь».

Девушка потянулась через стол и тихонько стукнула мужа деревянной ложкой по лбу. «А ну молчи, — велела Федосья. «Ты у меня самый лучший, Волк, и другого мне до конца жизни не надобно».

Волк улыбнулся и, поймав девушку за руку, усадил к себе на колени. «Это мне никого, окромя тебя не надобно, я так матушке твоей и отписал, и, заметь, ни единой ошибки не сделал, счастье мое».

Федосья подвинула к себе кружку со сбитнем и озорно сказала: «Мед-то тот, что мы осенью в лесу нашли, помнишь?».

Волк отпил и ответил: «Что-то мне кажется, у тебя он вкуснее».

— Ну, так сравни, — ее губы были совсем рядом.

Михайло поцеловал жену и шепнул: «Может, завтра с утра уберешься? Мне вставать рано, да и неизвестно, сколько я на Тоболе проболтаюсь, воеводу ожидая».

— Балуешь ты меня, Волк, — она подставила мужу смуглую шею, и тот стал медленно, осторожно расстегивать сарафан.

— Балую, — Михайло провел губами по ключице и дальше — вниз. «И буду баловать, сколь я жив».

— А ожерелье оставь, — велел Волк, глядя на то, как играют на ее груди отсветы изумрудов, что осенью он принес с Большого Камня.

Она распустила длинные, — до бедер, темные волосы и пахло от них — лесом и солнцем. «Ох, Федосья, — сказал Волк, опускаясь на колени, — ну за что мне счастье-то такое?»

Девушка положила руки на его белокурую голову, и, откинувшись назад, тяжело дыша, застонала. Потом, уже, обнимая ее под меховым, жарким одеялом, укладывая на бок, Михайло шепнул: «Ну, сейчас ты у меня точно понесешь, Федосья Петровна».

Жена нашла его руку, и, крепко стиснув пальцы, выдохнула: «А вот вернешься — и узнаешь!»

Она и не услышала, как муж поднялся — только почувствовала прикосновение его губ, и шепот: «Все, счастье мое, пошел я».

Открыв глаза, Федосья перекрестила Волка, и, как всегда, сказала: «Легкой тебе дороги, любимый».

Когда заскрипела калитка, она зевнула, и быстро поднялась. «Все равно, — сказала себе девушка, обливаясь ледяной водой в сенях, —

еще мыть тут все, потом на Туру сходить, порыбачить, а потом и детки придут, — заниматься».

Вычистив избу, она села за письмо матушке — с новым воеводой шел обоз, что потом отправлялся обратно на Москву.

«Батюшка хорошо, — написала Федосья, — обещался нас с Волком до конца зимы навестить, он сейчас на востоке где-то кочует. Дорогая матушка, ты не волнуйся, пожалуйста, здесь безопасно, Кучум где-то на юге обретается, и не этой зимой, так следующей мы с ним покончим».

Девушка перечитала ровные строки, и вдруг услышала стук в ставни.

— Что такое? — она высунулась из двери, накинув платок и соболью душегрею.

Григорий Никитич мялся на дворе, под легким снежком. Мороз был такой, что дух захватывало.

— Василиса! — ахнула Федосья, и сунув ноги в меховые сапожки, быстро выбежала на улицу.

«А ты иди к батюшке Никифору, — обернулась она к Григорию, — подыми его, пущай царские врата открывает».

Тот только кивнул, и вдруг сказал: «Еще случится что!».

— Ничего не случится, — твердо сказала Федосья, посмотрев в слабо, по-зимнему, светлеющее небо.

Василиса расхаживала по горнице, держась за поясницу, чуть постанывая.

— Ты воды-то согрела? — озабоченно спросила Федосья, скидывая душегрею.

— Да конечно, — сказала девушка, и тяжело задышала. «Встала-то до рассвета еще, Григорий Никитич на охоту собрался, накормить его надо было, потом сходила на реку, шесть ведер принесла, тесто замесила, и на тебе, — она поморщилась. «Ты каравай-то поставь, печка у меня еще с вечера затоплена».

— Ты, может, сядешь? — Федосья взяла ее за руку и почувствовала, как Василиса сжала ее пальцы — сильно.

— Так вроде легче, — девушка оперлась на стену и мгновение подождала. «И матушка, верно, не доедет — вон, пурга какая вечером была, так и свистел ветер».

— Часто идут-то? — Федосья засучила рукава и потянулась за горшком с тестом.

— Сейчас уже да, — Василиса стала крошить оттаявшую в избяном тепле рыбу. «Давай еще пирогов напечем, Григорий Никитич до них большой охотник».

— Давай-ка мне нож, — вдруг велела Федосья. «Ты хлебами лучше занимайся, еще схватывать тебя будет, так порежешься».

Ставня стукнула.

Федосья высунулась в окно, и велела: «Ты иди, куда хотел, все хорошо у нее».

Григорий Никитич вздохнул и робко попросил: «Пусть на двор-то выглянет».

Василиса, с испачканными тестом руками, как была, с непокрытой головой, выбежала из сеней, и Гриша, прижав ее себе, чуть обняв за живот, сказал на ухо жене: «Люблю тебя».

Она встала на цыпочки и, поцеловала его в губы — долго. «А ну иди в горницу, — строго велела Федосья с крыльца. «Вон, мороз, какой!»