Вельяминовы. Век открытий. Книга 1
Шрифт:
Весной фото Густи, в туристском походе, в шортах и спортивной рубашке, напечатали в журнале Neues Volk, органе управления расовой политики НСДАП. В статье шла речь о полезности физических упражнений и пребывания на свежем воздухе, для женского арийского здоровья, как выражался автор.
Редакция начала пересылать Густи пачки конвертов, полученных от армейских офицеров и эсэсовцев. Гауптштурмфюрер Отто фон Рабе отправил письмо напрямую, минуя журнал. Густи предполагала, что бонза узнал ее адрес, всего лишь подняв телефонную трубку. Старший брат Генриха писал так, словно Густи дала согласие на брак. Он предупреждал, что девушке придется переехать в Аушвиц, где Отто руководил медицинским блоком, отказаться от сахара, и других, по словам врача, вредных элементов питания, и рожать потомство, для рейха и фюрера:
– После войны с Россией мы, дорогая Августа, обоснуемся в эсэсовском поселении, на новых землях, и вернемся к образу жизни древних германских предков. У нас должно быть не менее десяти детей… – Генрих велел Густи отвечать на письма.
– Он сумасшедший, – младший фон Рабе горько усмехнулся, – но тебе он расскажет больше, чем мне. Расскажет и покажет… – Отто присылал Густи фотографии их будущего, как его называл Отто, семейного гнездышка, медицинского блока, городка охраны и бараков заключенных:
– У нас есть бассейн, конюшни, и спортивный зал. В недалеком будущем мы возведем детскую площадку, милая Августа. Здесь отличная охота и рыбалка, мы будем собирать грибы и ягоды… – Отто прислал снимок, в парадной форме, с мечом, кинжалом, и нарукавной повязкой, с эмблемой мертвой головы. Внизу было написано: «Моей дорогой невесте, в ожидании нашей встречи».
От командировки отказаться было невозможно. Вызов от генерала Франка и распоряжение министерства обсуждению не подлежали.
– Не потащит же он меня в постель… – Густи шла по еще пустым залам, в кабинет. Она почувствовала, что краснеет. Ее воспитывали родители-католики. Густи остановилась в зале с мадонной Рафаэля. Богоматерь, казалась, смотрела прямо на нее:
– Надо ждать любви, – подумала Густи, – и я буду. От Отто я как-нибудь отделаюсь, непременно… – высокий, широкоплечий парень, в рабочей одежде, любовался картиной. Густи взглянула на коротко стриженые, каштановые волосы:
– Разгар трудового дня, а он здесь… – в рейхе внимательно следили за дисциплиной. Патрули могли проверить документы, у мужчин призывного возраста, казавшихся подозрительными. Мужчина обернулся.
Она стояла, высокая, стройная, темно-русые волосы играли золотом, в рассеянном, мягком свете, лившемся сверху, через стеклянный потолок зала. Стивен увидел темно-голубые глаза, длинные ресницы, и значки со свастиками, прицепленные к лацкану музейного халата. Девушка, внезапно, спросила: «Вы первый раз в музее?»
Стивен Кроу только и мог выдавить из себя: «Да». Полковник надеялся, что его акцент, в коротком слове, будет незаметен.
– Приятного визита, – пожелала девушка. Стивен, было, открыл рот, однако она исчезла за служебной дверью. Вспомнив значки, полковник опустился обратно на диван:
– Поклонница Гитлера, как и все остальные… – мадонна, на картине, напоминала кузину Лауру. Стивен вздохнул:
– Я правильно сделал. Нельзя давать ложных надежд, надо ждать любви, как у меня было, с Изабеллой. Бедный Питер, он до сих пор о Тони думает, об Уильяму. По лицу видно.
Оказавшись в полутемном коридоре, Густи, строго сказала себе:
– Просто посетитель, рабочий. У него выходной, наверное… – у рабочего было загорелое лицо, лазоревые глаза, и большие руки, в заживающих царапинах. Сердце, все равно, билось. Нырнув в кабинет, Густи замерла. Изящный, тоже в рабочей одежде, человек, склонив белокурую голову, рассматривал Дрезденский триптих.
– Ты постаралась, – услышала Густи знакомый, смешливый голос:
– Я о святой Екатерине говорю, над Мадонной надо трудиться… – он обернулся. Прижав ладонь ко рту, Густи, сдавленно ахнула: «Мишель!».
– Я обещал тебя навестить, – он улыбался, – и сдержал обещание, Густи.
Окинув взглядом его потрепанную, в прорехах куртку, Густи закрыла дверь на засов.
– Правильно, – одобрительно заметил капитан де Лу: «Я… то есть мы, здесь без документов, Густи…»
– Я догадалась… – руки девушки испачкала краска. Мишель отпустил ее ладонь:
– Я очень рад, что увидел тебя… – он тряхнул головой: «Слушай».
С балкона квартиры Густи виднелся купол Фрауэнкирхе.
Полковник Кроу, затягиваясь сигаретой, смотрел на большую, летнюю луну, на черно-красные флаги, на углу переулка. В городе было тихо. Изредка, снизу, доносилось шуршание шин:
– В любую минуту, – думал Стивен, – в любое мгновение у подъезда может остановиться машина, и за ней придут. Или ее вызовут в кабинет к директору, как сегодня… – Густи, за ужином, рассказала о визите в Польшу:
– Ее будет ждать гестапо. На фронте такого нет, противник ясен. А здесь… – Стивен, понял, что боится за девушку. За ужином он, почти все время, молчал. Полковник не отводил глаз от красивых, с длинными пальцами, с пятнами краски рук, от скромного узла темно-русых волос. Густи, весело, заметила:
– Значки со свастиками я дома не ношу, разумеется… – в гостиной висел портрет Гитлера, рядом с похвальными грамотами, от Союза Немецких Женщин, и организации «Сила через радость».
– На случай визита соседей, – бодро сообщила Густи, накрывая на стол, – они могут донести, что у меня нет фотографии фюрера. Хотя у немцев, – она усмехнулась, – не принято забегать за солью, как в деревне моей матери… – Густи показала снимки первого причастия, в простой церкви, среди бесконечных полей пшеницы и перелесков.
Девочка носила сорбский костюм, отделанную кружевами, пышную юбку, шаль, вышитую цветами. Тонкую талию обвивала цветная лента, распущенные волосы украшали жемчужные нити:
– Это до Гитлера было, – вздохнула Густи, – сейчас запретили такие наряды носить. Запретили пасхальную кавалькаду, в школах не преподают язык… – она приготовила свиные ножки, с горчицей и молодой картошкой. Девушка объяснила:
– Наше, народное блюдо. Мама меня и языку научила, и песням… – на старом, уютном диване Стивен заметил гитару. За кофе девушка спела. Язык напомнил Стивену польский. После разгрома Польши некоторые летчики перебрались в Британию, и стали служить в королевской авиации. Мишель немного выучил язык, когда из Кольдица еще не увезли поляков.