Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая
Шрифт:
– Но вы сказали, что я его родственница, что здесь ребенок… – темные глаза итальянца были непроницаемы. Он кивнул:
– Как вы и просили, синьора. Брат де ла Марк не может вас увидеть… – он распахнул дверь шире: «Всего хорошего».
Девушка и не поняла, как оказалась на ступенях института, с Уильямом на руках. Она услышала лязг засова:
– Если я его замечу, в окне, – загадала Тони, – все, все, будет хорошо. Он знает, что Уильям его сын. Он не сможет нас выгнать, никогда… – она всматривалась в фасад здания, но окна закрывали тяжелые портьеры. Тони почудилось, что штора заколебалась.
Виллем стоял между стеллажей с книгами, глядя на светлые волосы, играющие золотом в утреннем солнце. Она держала ребенка, лет полутора. Он знал, что это мальчик. Брат Амбросио нашел его в библиотеке. Монах сказал, что к нему пришла посетительница, родственница, леди Холланд, вместе с сыном.
Она медленно шла к улице, ведущей вниз, к фонтану Треви.
Виллем вспоминал высокий, нежный голос, звон гитары, завывание ветра за стенами блиндажа, ее горячие губы. Родители о ней не писали, а Виллем не спрашивал. Она была шлюхой и убийцей, из-за нее погибли невинные, детские души.
– Из-за меня, – сказал себе мужчина, – только из-за меня. Не перекладывай вину на других. Неси крест, до конца дней. Все равно, – Виллем сжал руки в кулаки, – все равно, мне нельзя ее видеть, никогда… – у мальчика тоже были белокурые волосы. Он поморщился:
– Это не мой ребенок. Он ни в чем не виноват, это дитя, нельзя его ненавидеть. Это не мой ребенок. Фон Рабе, еще кого-то. Какая разница? Я больше с ними не встречусь, обещаю… – мальчик обернулся. Виллем увидел большие, серые глаза, в темных ресницах. Он заставил себя не поднимать руку, не осенять его крестным знамением.
Задернув штору, Виллем сел за стол:
– Это не мой сын, – повторил он твердо, – ей нельзя верить. Она лгунья, она работала с нацистами. Не мой сын… – он заставил себя раскрыть книгу, но все равно, видел доверчивые, серые глаза мальчика:
– Не думай о нем. О ней… – Виллем забормотал молитву, перебирая четки, – забудь… – он вытер глаза. Ему хотелось, еще раз, увидеть ребенка:
– Увидеть ее… – понял Виллем. Он велел себе оставаться на месте:
– Это грех, страшный грех… – не выдержав, он поднялся. Площадь была пуста, на булыжниках ворковали голуби.
Тони не помнила, как добралась до фонтана Треви. Она не хотела плакать, и пугать маленького. Отпустив Уильяма к фонтану, девушка поняла, что у нее трясутся пальцы. Тони заказала две чашки крепкого кофе и выпила их залпом, как лекарство. Она закурила сигарету, слушая щелчки фотоаппаратов, детский смех. Уильям бегал за голубями, с другими малышами. Звенели струи воды, репродуктор, наверху, играл марш. Музыка, внезапно, прекратилась. Голос диктора начал говорить, важным тоном. Тони не знала итальянского языка. Она нашла в себе силы спросить, у официанта: «Что случилось, синьор? Какие новости?».
Перед ней поставили каппучино и стакан минеральной воды:
– Войска вермахта высадились в Норвегии, и Дании, синьора, – ответил официант, – сегодня утром. Для защиты мирного населения от франко-британской агрессии… – он, видимо, вспомнил, что Тони говорила с ним по-французски, и оборвал себя: «Еще что-нибудь, синьора?»
Тони, глотнув горький дым, потушила сигарету: «Нет».
Она услышала голос Уильяма: «Бисквит! Мама, бисквит!».
Мальчик сидел у нее на коленях, болтая ногами, жуя миндальное печенье. Тони достала из сумки блокнот крокодиловой кожи. Она смотрела на знакомый почерк:
– Фрау Анна Рихтер, Цюрих… – дальше шел адрес и номер телефона. Она сказала себе:
– Ненадолго. Мне надо написать книгу, и я ее напишу. Свяжусь со Скрибнером, отсюда, из Рима. Предупрежу, что пришлю манускрипт осенью. Придумаю, как это сделать. Потом вернусь в Европу… – Тони вскинула упрямый подбородок, – в Мон-Сен-Мартен. Родители Виллема обрадуются, узнав, что у них внук. Они поговорят с Виллемом, он снимет обеты. До следующего лета, – пообещала себе Тони, – не больше. Петр передо мной на коленях будет стоять. Он уверен, что Уильям, его сын… – рассчитавшись, Тони вытерла мальчику руки шелковым носовым платком. Она попросила официанта вызвать такси, до отеля. Тони собиралась уехать в Швейцарию ночным экспрессом, через Милан и Локарно.
Пролог
Дюнкерк, 29 мая 1940
Из-под черного, испачканного песком, просоленного берета танкиста на лоб лился пот. Рубашка хаки промокла от морской воды. Ревели моторы машин, гавань забили лодки и катера.
Измученно подышав, Джон прислушался. Издалека доносились залпы зенитной артиллерии. Мессершмиты, только что, отогнали. В полумиле, в открытом море, поднимались столбы густого дома. Горели военные корабли. Большие суда не могли зайти в гавань. Даже лодки вынуждены были швартоваться в миле от берега. Белый песок усеивали трупы, в мелкой воде расплывалась кровь.
Немцы бомбили гавань по расписанию, зло подумал Джон, каждый час. Дюнкерк блокировали подводные лодки. Два транспорта с войсками вчера пошли ко дну. Дивизии вермахта заняли Булонь и Кале. До узкой полоски белого песка, где скопилось триста тысяч англичан, французов и бельгийцев, им оставалось десять миль.
Официальное распоряжение об эвакуации пришло вчера, радиограммой, лично от премьер-министра Черчилля. С началом немецкого наступления в Арденнах, Джон, в звании капитана, отправился в действующую армию. Он смотрел на месиво людей, пытаясь найти рыжую голову кузена Теодора:
– Лаура оказалась права. Они обошли линию Мажино с севера, механизированными соединениями, одновременно прорвав французскую оборону, на юге. Никакие укрепления не помогли… – Джон поморщился. Неделю назад его легко ранило, под Аррасом, когда пехота и два танковых батальона пытались контратаковать. Джон, неудачно, высунулся из башни танка, чтобы осмотреть местность. Он получил пулю, в левую руку. Ранение оказалось поверхностным, но все равно, еще ныло. Танки его батальона стояли в двух милях отсюда. Инженеры выстроили машины полукругом, у спешно вырытых траншей, и подожгли. Все боялись, что немцы, делавшие при наступлении, по пятьдесят миль в день, прорвутся к Дюнкерку. Требовалось сохранить, и переправить через пролив армию.