Вельяминовы. Время бури. Книга первая
Шрифт:
– Я люблю тебя, люблю. Пожалуйста, пожалуйста, давай поженимся… – она, в очередной раз, отказала. Джон давно понял, какой она может быть упрямой. Красивые губы сжимались в тонкую линию, она отворачивалась. Четкий профиль всегда напоминал Джону бюст вице-президента Вулфа. Граф Хантингтон не ездил в Америку, но видел портрет родственника, на фото ротонды Капитолия. Эстер не хотела обсуждать подобное. Она говорила, что дети должны расти с отцом, что она не может рисковать потерей близнецов, пытаясь вывезти их из Голландии:
– Узнав о таком, – Эстер затянулась сигаретой, – он, немедленно, побежит в суд, Джон. Тогда мне вообще запретят приближаться к мальчикам. Они будут жить с той семьей… – вскинув голубые глаза, она жестко добавила:
– Ты не отец, ты слишком молод. Тебе такого, пока что, не понять. Я не могу, своими руками, лишать моих будущих детей, права быть евреями… – когда Джон, в очередной раз, настаивал на браке, Эстер, на кухне безопасной квартиры, швырнула на пол тарелку:
– Сколько раз тебе повторять! Я не хочу производить на свет мамзеров, будь они хоть трижды герцогами!
Джон рванул на себя дверь, на него посыпалась штукатурка. Погуляв по Амстердаму, он вернулся, с бутылкой шампанского и букетом роз:
– Может быть, она передумает… – граф Хантингтон слушал доклад Питера о Берлине, – папа обрадовался бы, я знаю. И близнецов он бы принял. Папа улыбается, когда с Уильямом возится… – Джон и Тони понимали, что отцу осталось недолго.
В замке дежурил врач герцога, с Харли-стрит. Отец, обычно, отказывался от морфия, но в последний месяц, иногда, поводил рукой: «Пусть…». Джон помогал Тони и доктору, когда приезжал домой, из Блетчли-парка. Отец вряд ли сейчас весил больше ста фунтов. Он очень мало ел. Врач объяснил Маленькому Джону, что герцог, скорее всего, умрет спокойно:
– Боль не уйдет… – вздохнул доктор, – однако его светлость привык. Я, конечно, сделаю все, чтобы он не страдал… – отец настаивал на докладах Маленького Джона, и читал всю правительственную переписку. Тони делала для него анализ газет.
– Все на меня работают… – бледные, высохшие губы улыбнулись, – и сэр Уинстон тоже. Я ему кое-какие рекомендации дал, в его последний визит… – август был жарким, но отец, с недавних пор, всегда мерз. Он сидел в большом кресле, у разожженного камина, завернувшись в старое, вытертое, кашемировое одеяло. Отец закашлялся, Джон подсунул платок:
– Как Лаура? – глаза отца стали, неожиданно, острыми: «Обжилась в усадьбе?»
Джон почти не видел кузину.
Аналитический отдел размещался в бывшей школе для мальчиков, Элмерс, по соседству с Блетчли-парком. Здание купили, когда стало понятно, что усадьба не вмещает радистов, шифровальный отдел, и школу для обучения новых сотрудников. В Элмере жили девушки. Для удобства, их отделили от мужчин. Джон встречался с Лаурой только на совещаниях. Он даже не заговаривал о давнем свидании, в Национальной Галерее. Джон заметил седые волосы на виске кузины:
– Ей всего двадцать шесть. Эстер на год ее старше, а выглядит на пять лет моложе… – у Лауры часто были потухшие, усталые глаза. В Блетчли-парке, кузина научилась водить машину, и почти каждый день, ходила в тир. Джон не спрашивал, зачем она это делает. Он смотрел на упрямый подбородок, на морщину между темных бровей:
– Она отменный аналитик, но долго она здесь не просидит. Просто не сможет… – по дороге в Пентонвиль Джон объяснил Питеру, что суд будет быстрым. Мистера Кроу ждало полгода заключения за ношение запрещенной формы британского союза фашистов и организацию незаконных митингов:
– Мосли тоже сядет в тюрьму, – усмехнулся граф Хантингтон, – мы не собираемся оставлять на свободе руководство твоей бывшей… – он стряхнул пепел, – колыбели, так сказать… – перед отлетом в Лондон Питер с Генрихом пошли в рабочую пивную, в бедном районе Веддинг. Здесь их никто не мог узнать. Весна в Берлине стояла сырая, по стеклу сползали капли дождя. Они заказали пиво и шнапс. Генрих, вздохнул:
– Я уверен, что мы еще увидимся. Работает координатор, передатчик законсервирован, с Фридрихштрассе поступают деньги. Я в полной безопасности… – Питер разлил остатки водки:
– Увидимся, – кивнул он, – но ты помни, как говорится, не лезь на рожон. Ты мой друг, Генрих, и так будет всегда… – они пошли пешком до Хакских дворов, в пустую, готовую к отъезду, квартиру Питера, купив по дороге еще шнапса. Генрих признался, что подозревает отца в близости к военным, недовольным политикой Гитлера:
– Но это все разговоры… – заметил мужчина, – а куда Макс ездит, каждый месяц, я пока не знаю. Но узнаю, и сообщу… – идя вслед за охранником по каменному коридору, Питер вспоминал серое, предутреннее небо, за окном берлинской квартиры:
– Аарон в Варшаве, мне мама говорила… – они стояли у последней двери, – надеюсь, он успеет покинуть город. Гитлер введет войска в Польшу, начнется война… – Питер думал о будущей войне в канатной мастерской, где они работали с шести утра, до семи вечера, с перерывом на обед.
Он думал о войне за завтраком, хлебом и какао, за обедом из супа с картошкой, и за жидкой овсянкой, подававшейся на ужин.
Питер, невольно, провел рукой по коротко остриженной голове:
– Я здесь похудел. Книги я сдал, в библиотеку, три фунта от его величества, получил…
За шесть месяцев твидовый костюм, в котором Питер прилетел из Берлина, стал довольно свободным:
– Газет не разрешали, радио нет. Если бы ни мама, я бы вообще никаких новостей не узнал… – Питера ввели в голую, с деревянными лавками, тюремную приемную. Полгода он виделся с матерью в особой кабинке. Леди Кроу отделяла от сына решетка, они не могли взяться за руки.
Мать стояла в шляпе, в летнем, светлого льна пиджаке, и юбке ниже колена. Питер посмотрел на бледное лицо, на лазоревые, немного припухшие глаза.