Вельяминовы. За горизонт. Книга 2
Шрифт:
– Я нарушил заповедь, я убил невинного человека… – слезы потекли по лицу, он всхлипнул:
– Я никогда себе этого не прощу… – Аарон вздрогнул. Дверь пустой палаты скрипнула, с порога раздался недовольный голос врача:
– Чаю выпей, рядовой… – в иврите не было вежливого обращения, но Аарону всегда казалось, что доктор употребляет именно его, – и ложись спать. Утро вечера мудренее, как говорили русские ребята на войне… – подвинув к себе табурет, майор протянул ему стальную кружку:
– Чай хороший, крепкий. Выспишься,
– Вы встречали советские войска… – майор покачал головой:
– Сначала только советских военнопленных. Мою семью из Берлина отправили на восток, в Майданек, если ты слышал о таком месте… – Аарон кивнул: «Да». За окном палаты сгущалась вечерняя мгла, врач щелкнул зажигалкой:
– Меня, мою жену, тоже врача… – он помолчал, – у нас была совместная практика, моего сына… – под шифером потолка поплыл сизый дымок, – в сорок втором году ему исполнилось восемнадцать лет. Твой ровесник… – в открытом окне трещали цикады, – его тоже звали Аарон. Нам с женой было едва за сорок, мы встретились студентами, обзавелись семьей… – врач стряхнул пепел в блюдечко:
– Ты знаешь, что такое селекция… – Аарон боялся вскинуть глаза: «Знаю». Майор добавил:
– Жену я в последний раз видел именно там… – юноша держал нетронутый чай:
– И сына тоже… – доктор поднялся:
– Нет, сына я потом встретил в лагере. Я тебе что хочу сказать… – он прислонился к косяку двери, – иногда человек оказывается перед выбором, который никто, никогда… – горло врача дернулось, – не должен делать. И отвечать за свой выбор он тоже должен сам, всю оставшуюся жизнь…
Его шаги затихли в коридоре. Аарон закусил губу:
– Я не могу прикрываться приказом, не имею права. Нацисты заявляли после войны, что выполняли распоряжения командования. Но Бог всегда дает человеку возможность остаться человеком. Я мог отказаться стрелять, не нажимать на курок. Я мог бросить оружие, уйти из долины, но я выбрал остаться. Значит, расплачиваться мне тоже придется самому. Нельзя тащить в такое Хану, она этого не заслужила. Я не смогу ей солгать, сделать вид, что ничего не произошло. Я недостоин оставаться рядом с ней… – он плакал, уткнув мокрое лицо о подушку, свернувшись на койке, словно младенец:
– Надо отпустить ее… – горько сказал себе Аарон, – нельзя, чтобы она надеялась на свадьбу. Я убийца невинного человека, я больше не Аарон, которого она которого любит. Я никогда не стану прежним, ей нечего меня ждать. Пусть она поет дальше, это ее жизнь и судьба, а вовсе не я…
Отыскав в тумбочке пару листов бумаги и карандаш, он начал писать.
Тель-Авив
– Я никогда не видела вас при галстуке, дядя Авраам, – весело сказала Анна, – даже непривычно… – французский ресторан на бульваре Ротшильда, неподалеку от здания Габимы, наполняла шумная толпа. Мартовский вечер выдался сырым, теплым. Сбитые дождем листья каштанов плавали в лужах, гудели машины, на ларьках болтались промокшие газеты:
– Советский лидер Хрущев встречается в Париже с генералом де Голлем… – Авраам подумал:
– Если не смотреть за окно, здесь все, как в Париже… – хозяин ресторана развесил по стенам французские афиши, меню писали мелом на доске:
– Петух в вине, домашний паштет, крем-карамель… – в заведении кашрут не соблюдали. Патроны заказывали божоле прошлогоднего урожая. Пепел сыпался на деревянные столы, на выложенный бежевой плиткой пол. У входа, на красной плитке стены прикрепили объявление:
– Только один концерт! Мадемуазель Дате, звезда французской стены, в сольном кабаре: «Париж, мой Париж»… – Авраам отпил кофе:
– Фортепьяно здесь есть… – инструмент стоял на подиуме, – а гитару она принесет…
Галстук и костюм профессор Судаков надел из-за недавно закончившегося концерта. Израильская филармония выступала на сцене Габимы. Впервые в стране исполнялось новое произведение Стравинского «Движения для фортепьяно с оркестром». Американский посол со сцены зачитал телеграмму:
– Я рад, что мою музыку играет маэстро Генрик Авербах, лучший молодой пианист мира, признанный гений… – во втором отделении Тупица с оркестром исполнял Седьмую симфонию Шостаковича:
– Советский посол тоже пришел, – хмыкнул Авраам, – и тоже с телеграммой, от самого Шостаковича… – композитор опять называл Тупицу гением. Будто услышав его мысли, Анна тихо заметила:
– Удивительно, дядя Авраам, как Генрик в его возрасте чувствует музыку. Когда он играл симфонию, мне показалось, что он плачет… – Авраам кивнул:
– Он о таком не говорит, но мне кажется, что он думал об Аушвице… – Анна отвела со щеки прядь темных волос:
– Да. Вообще я была неправа, дядя Авраам, – она помолчала, – насчет спектакля об Анне Франк. Не надо ничего скрывать от детей, нельзя замалчивать прошлое… – в свете свечей блеснула седина в его рыжей голове:
– Могу тебе сказать, как историк, что без прошлого нет будущего… – Анна взяла из его пачки сигарету, он щелкнул зажигалкой, – но прошлое тоже можно изменить, то есть извратить. Русские в этом преуспели… – зная о неприязни Авраама к СССР, Министерство Иностранных Дел не просило его выступать перед началом концерта:
– Но скажи пару слов на закрытом приеме в антракте, – попросил начальник департамента, воевавший с Авраамом в сорок восьмом году, – советского посла туда не приглашали. Ожидаются американцы, французы. Ты человек мира, тебе и карты в руки. Нам важно поддерживать хорошие отношения с западом… – Авраам усмехнулся:
– С востоком тоже. Ласковое теля двух маток сосет… – зная, что начальник департамента владеет языком, он сказал фразу по-русски, – мы покупаем оружие и у Франции с Америкой и у Советского Союза… – дипломат вздохнул: