Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Надо вернуться в Сибирь, – серьезно отозвалась девушка, – на тамошние стройки кто только не едет, мы сможем затеряться… – она нахмурилась:
– Иван Григорьевич покойный рассказывал, что по Ангаре и Енисею в тайге прячутся целые деревни. Советской власти туда хода нет, там все беспаспортные, как я была. В тех местах легко затаиться… – Генрих хмыкнул:
– На Ангаре строят Братскую ГЭС. Доброволец, каменщик, товарищ Миллер там пригодится… – он привлек Машу к себе:
– Завтра обо всем расскажем дяде, а пока я не могу больше терпеть, милая моя… – перевернувшись на спину, Маша скомкала в кулаке угол тощей подушки:
– Я так люблю тебя, так люблю… – глаза наполнились слезами,
– Это от счастья, – Генрих сглотнул комок в горле, – пожалуйста, скажи, что теперь так будет всегда… – в предрассветной тишине перекликались лесные голуби, за окном сторожки висела белая дымка. Наклонившись над Машей, Генрих взял ее лицо в ладони:
– Всегда, – тихо повторил он, – всегда, любовь моя.
Вода в котелке бурлила. Корней Васильевич развязал тряпицу с крупной солью, горошинками черного перца и семенами укропа. Принеся еще одно ведро воды из реки, Джон опустил туда веревочную сетку с копошащимися, пощелкивающими раками:
– Сварим их на наш манер, – пообещал старик, – с панцирями съешь, как говорится… – он внимательно взглянул на Джона:
– Ты с раками умеешь управляться и вообще не первый раз на рыбалке…
Росистая трава пахла свежестью. На востоке, над бесконечной степью, брезжила огненная полоса восходящего солнца. Джон вспомнил блестящих стрекоз, порхающих над зеленой водой реки, уютное сопение дочки:
– Когда я брал ребятишек на рыбалку, Маленький Джон всегда вскакивал до рассвета, а Полина забиралась ко мне в спальный мешок… – дочка устраивалась у него под боком, потрепанный венок из полевых цветов сваливался с рыжих кудряшек. Полина, словно щенок, утыкалась носом в его ладонь:
– Я люблю тебя, папочка, – в полудреме бормотала дочка, – так люблю… – Джон взялся за проволочную щетку, припасенную стариком:
– Раки у нас тоже водятся, – подумал он, – только укропа нет. Папа варил их с лимоном и я так делал… – в углу палатки стояли резиновые сапоги Полины:
– У нее все равно были грязные ножки, – улыбнулся Джон, – она пачкалась в песке, в тине… – за завтраком девочка шлепала по мелкой воде реки, брызгалась водой на костер:
– Сейчас получишь, – весело обещал сестре Маленький Джон, – не пущу тебя на баржу… – Полина выпячивала губу:
– И не надо. У меня есть лошадь… – «Чайку» таскала смирная, широкая словно комод, кобыла, – я леди на белом коне… – кобыла помахивала хвостом на берегу, трещал огонь в дровах.
Перемывая раков, Джон отозвался:
– Не в первый, Корней Васильевич.
Старик кивнул:
– Я понял, что ты со снастями дело имел. Слушай что дальше было… – высыпав раков в котелок, он разлил чай, – коня того я объездил, а потом командир меня опять к себе зовет. Мол, не согласишься ли ты, Корней, двоих ребятишек казачьему ремеслу обучить? У нас как… – он зажег папиросу, – сызмальства на лошадь сажают, а сим парням одному девять было, другому одиннадцать. Старший, Федька, другу великого князя сыном приходился. Я потом с его родителями на войне повстречался. Отец полковником служил по инженерному ведомству, а мать его санитарным поездом заведовала, где моя невеста сестрой милосердной пребывала. Петр Степанович и Иванна Генриховна… – старик вздохнул, – хорошие они люди. И парень у них рос отменный, он потом к отцу в часть ординарцем пошел. Должно, померли они давно, али на войне погибли, али в смуте… – Джон вдохнул острый запах чабреца от дымного, обжигающего чая:
– А что младший мальчик… – старик мимолетно улыбнулся:
– Володей его звали. В Царское Село его мать привозила, госпожа Кшесинская, бывшая артистка императорских театров. Ей к сорока шло, однако больше двадцати пяти ей никто не давал… – темные глаза старика на мгновение погрустнели, – красивая была женщина… – он глубоко затянулся самокруткой:
– Ты не смотри на меня, что я сейчас такой… – Корней Васильевич провел ладонью по остаткам седых волос на голове, – острог никому здоровья не прибавляет. Мне тогда двадцать три года исполнилось, косая сажень в плечах, как говорится. На смотрах полковых меня всегда правофланговым ставили, – Хомутов усмехнулся, – в общем, что было, то прошло, а потом война началась. В шестнадцатом году, как меня списали из армии, я обвенчался. Вернулся я в Стоянов с шашкой, конем и женой, а больше у меня за душой ничего не водилось. Домик наш на хуторе еще мой прадед ставил, но мы его с Гришей новой крышей покрыли, печь переложили. О следующем годе у меня первенец народился, Васенька… – лицо старика смягчилось, – матушка моя успела внука попестовать. Она осенью умерла, как в Петрограде смута началась… – старик снял раков с огня:
– Вчера в Петровке на базаре болтали, что в Новочеркасске вроде тоже бунт случился… – он испытующе посмотрел на Джона:
– Ладно, не спрошу ничего у тебя. Схоронили мы матушку и ушел мой Гриша, семнадцати годков, с красными воевать. Парень меня пристыдил, что я дома сижу, а я ему затрещину отвесил… – Хомутов вздохнул, – дурак, говорю, у меня сын младенец и жена молодая, куда я их брошу… – Корней Васильевич помолчал:
– Обозвал он меня бабой, шашку отцовскую взял и был таков. Коня, я, правда, ему не отдал, хоть он чуть ли не на коленях просил забрать жеребца. Он еще заехал на хутор, двумя годами позже, по дороге в Крым. Его к той поре, как и меня, два раза ранили. У нас девятнадцатым годом дочка появилась, Марья, как племянница твоя. Матушку мою так в крещении звали… – Корней Васильевич снял крышку с котелка, – Гриша меня уговаривал подниматься, брать семью, с ними уходить, однако я отказался… – он замер, держа крышку, – не мог я землю свою покинуть…
Над равниной вставал ясный рассвет. Белые клочья тумана плавали над лугом, над тихой водой Тузлова кружились речные чайки:
– Они сюда с Дона прилетают, – сказал старик, – не мог я Дон оставить, Иван Иванович, не жил бы я тогда… – Хомутов повел рукой, – без земли своей. То есть жил бы, но для меня сие стало бы хуже смерти… – он помолчал:
– Так я Грише и сказал, а он обещал, что красные меня все равно расстреляют. Проводил я его до Петровок, помолились мы в храме и он уехал… – старик повел носом над раками:
– Настоялись, в самый раз. Давай трапезничать, Иван Иванович, а тех… – он кивнул на опущенную в ведро сетку, – мы молодоженам нашим оставим… – достав из-за голенища древнего сапога кинжал с костяной ручкой, старик начертил крест на корке заветренного пшеничного каравая:
– Во имя отца и сына и святого духа… – он сыпанул соли на хлеб, Джон отозвался:
– Аминь. Что же вы, брата больше не видели, Корней Васильевич… – старик вытащил из котелка ярко-алого рака:
– Отчего не видел? Видел, я тебе за чаем все расскажу… – разломив панцирь, он принялся за еду.
Под обрывистым берегом Тузлова звенел девичий смех, плескала вода. Затянувшись самокруткой, Корней Васильевич ласково сказал:
– Племяшка твоя отменно в седле держится… – в телеге Хомутова нашлось легкое, казацкое седло, – Марья моя тоже к коням с младенчества тянулась, как и Василий, братишка ее…
Племянница с Генрихом появились на берегу реки, когда начало припекать полуденное солнце. Хомутов прикорнул под перевернутой лодкой:
– Сам молодоженов накормишь, – подмигнул он Джону, – а мне кости погреть надо. Мне восьмой десяток идет, как окажешься в моих годах, тоже покоя захочешь… – Джон не был уверен, что проживет еще тридцать лет: