Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– И не раскулачили вас, не посадили из-за брата… – Хомутов хмыкнул:
– Из-за Гришки я апосля другой войны на север поехал за казенный счет, а той порой у половины Дона братья, сыновья, да отцы из России ушли. У самих красных комиссаров братья на той стороне… – он махнул на юг, – сражались. Раскулачивать меня было нечего, Иван Иванович. Окромя домика в три комнатки, огорода, коня, да пары куриц, у меня и не водилось ничего… – он устало опустил морщинистые веки:
– Коня я на завод отдал, когда здесь все успокоилось. Отдал и сам пошел туда конюхом… – он приоткрыл один глаз:
– Жеребца моего куда только не возили, даже в саму
– Ты фотографии парада видел, на Красной площади… – Джон кивнул:
– У Жукова был наших… – он быстро поправил себя, – то есть ваших кровей жеребец… – Хомутов передал ему снимок:
– Тридцать девятый год. Вася мой из военного училища вышел, со званием лейтенанта. Марья в ветеринарном техникуме училась… – Хомутов, в неизменном казакине, с немного поседевшей головой, сидел в седле. Рядом на вороном жеребце красовался парень в довоенной форме РККА. Джон поднял глаза:
– Сын на вас был похож, Корней Васильевич, а дочка в мать пошла… – хорошенькая, белокурая девушка в казацкой юбке и кофте обнимала совсем молоденького жеребенка:
– Тоже потомок коня императорского, – указал Хомутов на снимок, – завод наш неподалеку, в Чистополье, а Марью после техникума, весной сорок первого, в Брянскую область отправили, на Локотской завод… – летом сорок первого девушка, эвакуируя лошадей, добралась до родного Дона:
– Отсюда кони ее за Волгу поехали, – Корней Васильевич не отводил глаз от снимка, – а она тоже в тифе слегла, так и осталась здесь… – летом сорок второго на хуторе появился раненый капитан РККА Василий Хомутов:
– Он у меня в пятнадцатой Донской казачьей кавалерийской дивизии служил, – объяснил старик, – той порой они за станицу Кущевскую воевали. Вася в разведку пошел, он наши края с младенчества знает, но нарвался на немецкую пулю… – не рискуя возвращением за линию фронта, офицер решил отлежаться на родном хуторе. Достав из шкатулки ветхий конверт и кожаный, вышитый кисет, Хомутов вернул коробку на место:
– Брат с сестрой в отеческом доме встретились, – он поднялся, – но, как стало ясно, что немцев нам не миновать, я Марью в сторожку переселил. Девка она была видная, а война есть война… – присев на пороге, Хомутов вгляделся в закатное небо. Над вершинами дубов кружился сокол, в лесной чаще ворковала голубка:
– Тоже птенцы у нее, – заметил старик, – ты, Иван Иванович, внуков увидишь, счастливый ты человек… – герцог хотел что-то сказать, Хомутов покачал головой:
– Увидишь, обещаю. Я вот своих… – не закончив, он слегка дрожащими пальцами высыпал табак на газету:
– Вася оправлялся, Марья за ним ухаживала. Они оба хотели далее на восток пробраться, к действующей армии… – Джон подумал:
– Летом сорок второго я сидел в бирманском лагере, мне хотели ампутировать ногу. Я тогда почти потерял надежду, а его дети не сдавались… – Хомутов прислонился к дверному косяку:
– Вася в сорок первом в партию вступил, под Москвой. Марья комсомолкой была… – старик выпустил дым, – хоша красные церковь святую порушили, людей в острог сажали, однако то были мои дети, моя кровь… – он растер сапогом окурок:
– Никогда бы я не отдал семью свою на поругание ворогу, Иван Иванович. Они уйти готовились, только о сие время немцы взяли Новочеркасск. В Стоянове мой брат появился младший, Григорий Васильевич, коего я более двадцати годов не видел и не слыхивал ничего о нем… – рассовав по карманам древних штанов с лампасами конверт и кисет, старик снял с гвоздя дырявую сетку:
– Меда вам в дорогу наберу, чаю вскипятим, повечеряем с тобой. Не хочу я при наших молодых сие рассказывать… – передав Джону выцветшую казацкую фуражку, окутав голову сеткой, Хомутов наклонился над ульем.
Корней Васильевич отогнал осу, вьющуюся над янтарными потеками меда:
– Гришка мой о сторожке знал, однако в балку не пошел… – в темных глазах старика золотился закат, – приехал он в Стоянов на черной машине, при форме немецкой, бритый, одеколоном вонял… – Хомутов коротко усмехнулся:
– Привез гостинцев, консервы, водку ихнюю, шнапс называется. Обнял меня, слезу пустил. Говорит, мол, брат мой дорогой, Корней Васильевич, фюрер Германии Адольф Гитлер принес свободу казакам, избавил Дон и Кубань от гнета проклятых коммунистов… – он отпил чая, – а я ему отвечаю:
– Ты, Григорий, расскажи сначала, где ты два десятка лет обретался… – младший Хомутов работал таксистом в Париже:
– Как немцы туда вошли… – старик сдержал ругательство, – дак Гришка и кое-кто еще из казаков побежали задницу им лизать. Апосля того их в Берлин пригласили, съезд устроили… – Корней Васильевич помолчал, – на бумаге всем заправлял атаман Краснов, а на деле немец, Панвиц по фамилии и мерзавец, Воронцов-Вельяминов. Он ихнему начальству речи писал и сам выступал. Слышал я его в Петровках по радио. Дорогие казаки, во всех ваших бедах виноваты жиды и коммунисты, их надо уничтожить. Тогда и настанет Дону вольное житье, как при царе-батюшке… – он принял от Джона самокрутку:
– Выпили мы с Гришкой за встречу и спросил он меня, где дети мои, офицер Красной Армии Хомутов Василий и комсомолка Хомутова Марья… – старик неслышно выматерился себе под нос:
– Что жена моя померла, он знал. В Петровках, в бывшем сельсовете, ему все сообщили… – старик добавил:
– Я ответил, что Васю последний раз видел весной сорок первого, а Марья после тифа отлежалась, да на восток ушла… – той же ночью дети Хомутова покинули хутор:
– Васины документы я у него забрал, – старик погладил конверт, – в тайник спрятал. Взяли они сала, меда моего, Васе в кисет я табака насыпал… – корявые пальцы дергали шнурок кисета, – благословил я детей моих на прощанье, обнялись мы и остался я опять один… – Джон не хотел спрашивать, что было дальше. В свете костра сверкнула слеза в глубокой морщине на смуглом лице старика:
– Кисет мне Вася отдал, – тихо сказал Хомутов, – в тюрьме немецкой. Зимой того года я детей своих увидел… – он сглотнул, – привезли их в Новочеркасск с севера, где они в партизанах воевали. В начале декабря свидание наше случилось, а под новый год я их увидел на площади у собора, на виселице… – он кивнул на пальцы Джона:
– У Васи моего такие были. Марью же… – не договорив, махнув рукой, он отвернулся:
– Дело их вел тот самый Воронцов-Вельяминов, собака. Доставили меня в Новочеркасск под охраной, привели в тюрьму, посмотреть на детей моих. Апосля свидания он сказал, что судьба Васи с Марьей решена, они против законной власти сражались, посему их повесят прилюдно. Я же должен выступить перед казнью, как отец, призвать всех к покорности немцам и нашему вождю, фюреру Адольфу Гитлеру… – Хомутов побледнел от старой ярости, – тогда я поднялся, плюнул в лицо мерзавцу и кулаками добавил, а кулаки у меня и той порой оставались сильные… – старик вздохнул: