Вельяминовы. За горизонт. Книга 4
Шрифт:
– Но впереди симпозиум, прием в честь Тупицы, – напомнил себе Инге, – Комитет не обойдется без медовой ловушки для меня… – Инге, разумеется, не собирался покупаться на прелести подсадной утки:
– Кроме Сабины, мне никто не нужен и никогда не будет нужен… – он вздохнул, – если бы у нас еще появился ребенок… – он замечал в темных глазах жены привычную грусть:
– Ладно, придумаем что-нибудь… – бодро сказал себе Инге, – займись, наконец, работой, хватит прохлаждаться… – он возвращался мыслями к показаниям дяди Максима о случившемся на Северном
– Тетя и дядя Степан тоже рассказывали о плато с семью скалами. На клыке, оставшемся от дяди Джона, изображено дерево с семью ветвями. Дядя Максим говорил, что в тех краях с ними случались галлюцинации, а тетя утверждала, что рядом есть мощная магнитная аномалия… – Инге напомнил себе, что, сидя в Новосибирске, он может оказаться на Северном Урале только за казенный счет, как говорили в СССР:
– Здешние коллеги о плато не упоминают, а интересоваться такими вещами опасно. Нет, тетя Марта права. И дяди Джона и тети Констанцы нет в живых, как нет в живых Маши Журавлевой… – толпа ринулась в подошедший автобус. Высокая девушка в потрепанном драповом пальто и темном платке лихо орудовала локтями:
– Молодец, – хмыкнул Инге, – нечего ждать, пока мужчины пропустят тебя вперед. Здесь проще с такими вещами, галантности в общественном транспорте взять неоткуда…
Налив себе еще кофе, он включил портативный транзистор производства «К и К». Транзистор был только транзистором. На Набережной могли поработать с конструкцией, поставив туда рацию, однако они не собирались рисковать:
– Но тебе и не нужно с нами связываться, – заметила тетя Марта, – в случае нештатной ситуации, пока к тебе прилетят даже из Москвы, пройдет много времени… – западные радиостанции в СССР глушили. Инге слушал только передачи Московского Международного Радио:
– Кантата «Огненные годы», – провозгласил диктор на английском языке – автор слов товарищ Королёв, композитор… – Инге выключил приемник:
– Под такое не сосредоточиться. Ладно, я сам себе радио. Сабине нравится эта песня… – насвистывая:
– When the night has come, and the way is dark… – он потянулся за блокнотами.
Покосившийся деревянный домик располагался на задах рубленного в лапу, как говорили в Сибири, старинного здания с тесовой крышей. Серая древесина поросла мхом, но бревна были еще крепкими. В крохотном сарайчике, пристроенном к стене, квохтали куры.
Октябрьская улица находилась в центре города, но сюда, на задворки бывшей Покровской церкви, никто не заглядывал. Храм закрыли перед войной, снеся с крыши купол и шатровую колокольню. Служащие городских учреждений, въехавших в бывшую церковь, не обращали внимания на пожилую женщину в темном ватнике и таком же платке, кормящую кур, развешивающую на крыльце заштопанные простыни. В домике не было электричества, жилица пробавлялась свечами и буржуйкой. Рядом с курятником она сложила небольшую поленницу. В сенях висел жестяной рукомойник. Мыться она ходила в заштатные бани неподалеку.
Кое-кто
Носик жестяного чайника наклонился над щербатой чашкой, запахло лесными травами. Бывшая игуменья Богородично-Рождественского монастыря в Тюмени, мать Пелагия, неожиданно ласково улыбнулась:
– Зверобой я сама собирала, о прошлом годе… – лился уютный говорок, – в тех местах, где святый отче обретался… – она перекрестилась, – куда ты ездила, чадушко…
День был постный, чай они пили с лесным медом. В комнатке, с темными иконами в красном углу, с мерцающей лампадкой, пахло ладаном. Мать Пелагия спала на топчане, который она и хотела уступить появившейся на той неделе гостье.
Надев очки, Пелагия просмотрела ее паспорт. Разумеется, бережно сложенная втрое, выписанная от руки бумага, никаким паспортом не была:
– Выдано от царства Иерусалимского, священного града Христова… – все истинно верующие пользовались дореформенным правописанием, – Господь защитник живота моего, кого я устрашусь… – девушка представилась рабой Божьей, девицей Марией:
– Пострига у меня пока не было, – призналась она, – святый отче в ските сказал, что таких молодых не постригают. Мне дали послушание на два года, а потом велели вернуться на Урал, где я войду в вертоград праведности… – послушанием Марии было проехать всю Сибирь:
– От конца до края, – она ловко мыла полы в комнатке, – отче снабдил меня адресами истинно верующих на Урале, я побывала в Тюмени, в Тобольске… – мать Пелагия вздохнула:
– Должно, ты и обитель нашу видела… – девушка выжала тряпку. Яркие, голубые глаза блеснули холодом:
– Я цельную ночь рядом с монастырем отстояла на молитве. Антихристы в священных стенах водку разливают… – девушка брезгливо скривилась. Мать Пелагия кивнула:
– В тридцатом году нас разорили, к тому времени я пять лет игуменствовала. Сестер и послушниц арестовали, рассовали по тюрьмам и ссылкам… – матери Пелагии сначала выписали, как она выражалась, всего три года лагеря, с поражением в правах:
– Зато я сподобилась побывать на Соловках, пусть и за казенный счет, – заметила она, – потом я год прожила в Москве, в тайной обители. Потом опять арест, и уж тогда я получила пять лет, как упорствующая… – мать Пелагия окончательно освободилась из лагерей только после двадцатого съезда:
– Я здешняя, новониколаевская, – объяснила она девушке, – но, когда я родилась, никакого город не было, только деревни стояли на Оби… – город основали через три года после появления на свет тогда еще Пелагеи: