Венчание со страхом

Степанова Татьяна Юрьевна

— Мы не будем пока вдаваться в моральные оценки происшедшего. Мы должны разбирать и оценивать только голые факты.

— Факты… — Званцев презрительно сощурился. — С Хамфри мы тоже начинали с малых доз. Потом Ольгин настоял, чтобы мы их увеличили. В последний раз мы дошли до максимума. Однако делали инъекции с определенной очередностью, через определенное количество времени. Так достигался наилучший вариант при сканировании. Видимо… этот же вариант был повторен Ольгиным и на себе: серия инъекций, строгий временной график, а затем наступал результат. Какой — не знаю, не спрашивайте. Ведь я и понятия не имел об этом, даю слово!

— Мы верим

вам, — успокоил его следователь. — Но что же будет дальше?

— Ничего. А что может быть дальше? На нашей программе теперь поставлен крест. Да и препарата у нас нет больше. — Званцев снова встретился взглядом с начальником отдела убийств.

— А как все же действует этот стимулятор на человека? — спросил тот.

— Вы же видели Ольгина тогда. Ах нет, он не успел ввести себе нужную дозу! Вы ему помешали, Никита Михайлович. Вот что значит не вовремя поторопиться. А мне откуда же это знать? Я только за своих антропоидов в ответе. А у них реакции были разные. Малые дозы вызывали сильное возбуждение, иногда агрессию, средние — мощный болевой синдром. А на последнем эксперименте мы вообще столкнулись с резким понижением кровяного давления, словно при обмороке, в который обезьяны, к счастью, не падают. А как бы развивалась дальнейшая картина, гадать не хочу.

— Я побывал в вашем музее, все осмотрел там. — Следователь помолчал, глядя в окно. — Ну, учитывая предмет, которым Ольгин обычно убивал свои жертвы, — это ископаемое рубило, обстановку, сам способ совершения преступления — разбитые черепа, извлечение мозга… А нельзя ли предположить, что он под воздействием этого самого наркотика воображал себя ну, скажем… кем-то из той сферы, которой он занимался как специалист. Ведь предметом его исследований был древний человек. Вот на этой самой почве у него и развился причудливый психоз подражания, заставлявший его действовать именно таким образом, каким действовали наши дикие предки. — Он смущенно покашлял и вопросительно взглянул на Званцева, словно ища поддержки и одобрения.

— Ну, по этому поводу я ничего сообщить не могу, — сухо отрезал тот. — Но вы снова впадаете в ошибку. Эль-Эйч — не наркотик. Это стимулятор генетической…

— Ясно, ясно, мы поняли, — заспешил следователь. — Но при проведении Ольгину судебно-психиатрической экспертизы неминуемо встанет вопрос о его вменяемости в момент совершения им убийств под действием этого самого стимулятора.

— Это вопрос не по моему адресу. — Званцев пожал плечами и снова, в который уж раз, покосился на начальника отдела убийств. И тот отметил этот острый, преисполненный загадочного смысла взгляд физиолога.

Подробности этих вот долгих и тягостных допросов прошлых недель и обсуждались теперь сыщиками в их прокуренном тесном кабинете дождливым летним вечером.

— Доказательств его вины вполне достаточно, — вещал Коваленко. — В прокуратуре мне так и сказали — и куратор, и зампрокурора, что санкцию на его арест давал. Все, вместе взятое, дает весьма убедительную картину происшедшего. Плюс его задержание с поличным. Твое задержание. Плюс показания Суворова и Мещерского: ведь мы теперь знаем наверняка — непосредственно перед убийствами художницы в Брянцеве и Балашовой в институте Ольгин принимал дозу этой хреновины. А как с Калязиной было — тоже несложно теперь догадаться. Алиби у него на тот день нет. Говорит, что уезжал накануне в Москву, в институт, работал вместе с Балашовой. Так она теперь свидетельствовать с того света не придет. А вот вахтерша его отчего-то в тот день

в институте не заметила. Он объясняет это тем, что всегда заходил в здание с черного хода. Так кто же ему поверит, а? Только не я. Да даже то, что он отказывается назвать нам точные даты приема препарата, — это тоже против него играет! Конечно, что он, дурак, что ли, такие козыри нам в руки давать — даты! «Помню — не помню» гораздо удобнее тактика.

Но мы-то, Никит, ведь однозначно из всей этой разношерстной мозаики теперь можем сложить вполне ясную картинку: ЭТО ОН, И НИКТО ДРУГОЙ. Он соединил в себе ВСЕ штрихи в этом поганом запутанном деле. Все.

Колосов достал из пачки сигарету, потянулся за зажигалкой. Кивнул вроде одобрительно — и по воздуху поплыли кольца фиолетового дыма.

— Я хочу с ним побеседовать по душам, Слава, — сказал он, затягиваясь. — Как ни странно, но за последние годы это практически единственный человек, разговор с которым нужен мне как воздух.

— А все уже сказано. И потом, от него без адвоката слова теперь не добьешься. Знаешь, кого он себе адвокатом нанял?

— Знаю. Это очень интересное дело, Слава. — Колосов легко поднялся. — У него было необычное начало. Странное. И… или я ничего не смыслю в нашей работе, или… у этого очень странного дела будет очень странный конец. Потому мне и хочется сесть напротив этого типа, вот так, как я сидел напротив тебя, и…

— И что? Что ты с ним будешь делать?

— Что буду делать — не знаю. Но первый мой ему вопрос будет: ради чего он вообще все это затеял? Ради чего терпел адскую боль? Что хотел вспомнить ценой таких мук? И что вообще вспомнилось ему такого из этого его подсознания, что вдруг его потянуло убивать старух?

Коваленко устало прикрыл глаза. Ему было все ясно. Но спорить он не хотел. Он тоже заметил, что с шефом «убойного» очень трудно разговаривать с некоторых пор. Колосов словно глух стал к самым, казалось бы, очевидным и им же самим доказанным фактам.

Глава 44

РАДИ ЧЕГО?

«Ради чего вы это затеяли?» — этот вопрос стал и вправду самым первым в той памятной беседе, имевшей такие непредсказуемые последствия.

Они находились в стенах изолятора временного содержания. В следственном кабинете — голом, пустом, холодном.

Ольгин сидел очень прямо. Крупные руки его с широкими запястьями и сеткой набухших вен покоились на коленях. Он мало походил на обычного арестованного — был гладко выбрит, причесан, одет в мягкий пуховый свитер и спортивные брюки. Однако лицо его подергивалось словно в нервном тике, а глаза были упрямо устремлены в одну точку.

«Ломка у него вчера была капитальная, — шепнул Колосову перед допросом начальник изолятора. — По всей форме мучился. Хотели даже „Скорую“ ему вызвать, но он не велел. Наркоман он девяносто шестой пробы. Мы тут этой публики уже насмотрелись и без экспертизы вашей определяем».

Задавать свой вопрос Никите было непросто. После той жуткой сцены, разыгравшейся на базе, после ярости погони и всей этой отвратительной возни с обмякшим телом наркомана при задержании он чувствовал стыд и боль за самого себя: не сдержался, вел себя как настоящий неврастеник, как пацан слабонервный. Но…

— Ради чего вы все ЭТО затеяли? — повторил он, чувствуя, что слова, сказанные вслух, обретают силу.

— Что это — все? — Ольгин медленно поднял голову. Тень от густых ресниц упала на его скулы — серые, покрытые сеткой мелких морщин. — О чем вы?