Венчание со страхом
Шрифт:
Вдруг какой-то звук донесло ветром. Никита не успел понять, что это было, но шло ЭТО не из окрестного леса, а оттуда, из глубины зарослей, окруженных забором.! С БАЗЫ.
Потом под ногами его было МОРЕ ТРАВЫ — жесткой, цепляющейся осоки. И кусты на бегу хватали за одежду, словно не отпускали. И падали сорванные листья. А в воздухе стоял все тот же острый пряный дух нагретой солнцем зелени, спелой малины, расплавленной смолы — чудесный аромат в самом его зените.
Он раздвинул ветки и увидел что-то белеющее в дальних кустах. Ноги. БОСЫЕ. Вернее, даже не босые, а просто голые. Вот они согнулись в коленях, уперлись в землю пятками.
Ольгин лежал в кустах только в рубашке и трусах. Его спортивные брюки, скомканные, валялись рядом. Он царапал траву, судорога боли сводила его полное, крепкое тело. И он тихо стонал, нет, и не стонал даже — Никита с содроганием вспоминал ЭТО, — тонко скулил, как скулят те, у кого уже не хватает сил орать от терзающей боли. Подобные звуки Никита слышал только однажды в Ожоговом центре, куда привезли сотрудника налоговой полиции, которому мафия устроила «огненную баню»: ему подожгли железную дверь квартиры, и, пытаясь спасти семью, он получил чудовищные ожоги. Он лежал на больничной койке, и нянечки не могли накрыть его даже марлей, потому что любое, самое легчайшее касание к его обугленной коже исторгало из его груди крик.
Колосов крепче ухватился за ветки. Он не видел ничего, кроме этих босых ног. «Вот ОНО. ЭТО САМОЕ. Только что же это такое?!»
Ольгин, опершись ладонями о землю, кое-как приподнялся. Глаза его — черные провалы — шарили по траве. Он изогнулся, вытащил из-под себя шприц, на который, видимо, упал в конвульсиях, и попытался донести его до своего бедра. Никита отчетливо видел на его бледной коже множественные багровые точки — следы инъекций.
Он метнулся к антропологу, вышиб из его руки шприц. Дернул тело к себе.
— Что вы делаете?
В ответ — взгляд пустых глаз с дико расширенными зрачками. Рука поднялась и с силой вцепилась в его руку.
— Осс-ста-а-авьте-е, еще д-два-а миллигра-ам-маа.. Речь — толчками пополам с хрипом, речь, в которой уже нет ничего человеческого. Рука тянется к лицу. Никита ударил по этой руке с неожиданной для самого себя с брезгливой яростью.
— Что ты себе вколол?! — заорал он. — Что?! Ольгин упал лицом в траву. Его снова свела судорога. «НАРКОМАН — вот что это такое, — билось в мозгу Никиты. — ВОТ КЕМ ОН БЫЛ. Наркоманом. Наколется и пойдет куролесить. ЭТО ОН. ОН!! ВОТ ПОЧЕМУ ОН ВСЕГДА РАЗУВАЛСЯ. ВОТ ОТКУДА ТЕ СЛЕДЫ. Мы искали геронтофила, а он наркоман».
Ольгин опять пытался подняться. Спина его выгнулась горбом, он цеплялся за траву. И тогда Колосов сделал то, о чем не любил вспоминать. Он ударил антрополога в грудь. Он ослеп от бешенства, потому что сам лес, казалось, кричал ему в уши: «ОН УБИВАЛ, НАКОЛОВШИСЬ ЭТОЙ ДРЯНИ. ОН ДАВНО НА ИГЛЕ. И ЕГО НИКОГДА НЕ ОСУДЯТ, НЕСМОТРЯ НА ЕГО ЧЕТЫРЕ ТРУПА, ПОТОМУ ЧТО ОН БЫЛ НЕВМЕНЯЕМ. И Я ЕГО НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ!!»
Глава 42
ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ
Прошло две недели. Наступил август, пасмурный и ненастный. Зной сменился дождем, утренними туманами и промозглой сыростью. Было неуютно и грустно.
Один из таких унылых предосенних вечеров Катя и Мещерский коротали в квартире на Фрунзенской набережной. Ждали Кравченко — тот целыми днями пропадал теперь в офисе.
Катя от скуки затеяла вишневый пирог. Мещерский под ее руководством безропотно месил и раскатывал тесто, а она рылась в холодильнике в поисках заветной банки варенья.
Известие об аресте Ольгина, некогда разорвавшееся; точно бомба, по-прежнему оставалось главной темой их беседы. Катя одновременно и ужасалась ходом событий и восхищалась проницательностью приятеля, постоянно повторяя: «Сереж, но ты же сразу обратил внимание на его жуткий взгляд, на эти расширенные зрачки. Ты же единственный, кто это заметил! Вот и оказалось по-твоему: что Ольгин — наркоман и убийца».
Повторила она это и сейчас. Мещерский попробовал тесто, поморщился.
— М-д-а, странная история, — сказал он. — Никогда не думал, что нам придется участвовать в чем-то подобном. — Он помолчал. — Я сегодня Витьке звонил. Он оттаял немножко вроде. Теперь с ним легче стало.
Катя знала — Павлов воспринял все происшедшее очень тяжело. Она вспомнила, как на следующий день после того, как в управлении стали известны подробности задержания антрополога, они вечером собрались у Мещерского на совет и Павлов там просто не находил себе места.
— Ребята, мне все кажется, что это сумасшедший бардак, — твердил он сбивчиво. — Бардак, понимаете? И я внутри него точно в аквариуме, наглухо закрытом, в колбе. Это не он, это мы все ненормальные. Мы не знаем, что с нами творится. Если уж такие люди, как, он… как Шурка, могут вот так ломаться как спички и превращаться в таких вот… таких… то что же остается нам, а? Что нам-то делать? Как воспринимать все ЭТО? Что думать о самих себе?!
— Только безумцы воспринимают себя всерьез, Витенька, — отвечал ему тогда Мещерский и вздыхал скорбно. — Я все больше проникаюсь мудростью этих слов.
Сейчас, однако, занятый приготовлением теста, Мещерский больше ничего не добавил. Катя первой нарушила затянувшееся молчание:
— Теперь у Колосова есть объяснение всему непонятному в этом деле: тому следу босой ступни и тому, что он смазан был в двух случаях, — действительно, какая у наколовшегося наркомана координация движений? — и той первобытной дикости, с которой совершались нападения. Ольгина, между прочим, на днях кладут в Институт им. Сербского на психиатрическую экспертизу. А еще одного подозреваемого — я его не знаю, говорят, какой-то там Юзбашев, — уже выпустили. Только все это Никиту отчего-то не радует. Он сам странный стал. Все время молчит. Спросишь его, а он и не слышит как будто. Потом очнется, губы скривит — вроде улыбается, а глаза… Я ему вчера сказала, чтобы он следователя предупредил: мол, не вздумай устраивать очной между Ольгиным и другими свидетелями, особенно Витькой.
— И как же понимать твое предупреждение?
— А так, что ты сам твердил: отвага не держит слова, а гнев тем более. Павлов Крюгера-психа искалечил за совершенно чужого ему ребенка, а уж за тетку свою он Ольгина прикончит прямо в кабинете на глазах у следователя. Я, знаешь ли, начала верить в этот афганский синдром.
— Ты плохо знаешь Витьку, Катюша.
И снова они замолчали. Мещерский взглянул на часы, раскатал тесто на доске. Катя смазала форму маслом. Потом они все так же молча намазывали на коржи варенье, делали «решеточку». И снова Катя не выдержала первой: швырнула липкую ложку в мойку.