Венец ясности
Шрифт:
– И долго ещё эта штука будет посылать нам подарочки? – почесав шею, спросил Содос сам себя. Рассел знал, что вопрос предназначался не ему. А если бы и ему, он бы всё равно промолчал. Рассел не мог быть постоянно всем недоволен.
– Неважно. Возвращаемся, – Содос закинул грязный мешок за плечо, – Сколько у нас? Восемь? Или девять?
– Вроде того.
– Вроде чего? – раздражённо переспросил Содос, – Я спросил, восемь или девять?
– Да восемь, восемь, – устало произнёс Рассел и с усмешкой добавил: – Или хочешь потащить ещё одного? Я могу найти тебе даже парочку, только что новые выпали, – Рассел многозначительно поднял брови и показал пальцем за спину Содосу. Тот скрежетнул зубами и молча потащил мешок, оттолкнув улыбающегося Рассела.
– Знать бы еще, зачем эта штука выросла, – пробормотал Содос.
– В смысле Корни? – отозвался Рассел. – Мы уже это обсуждали.
– А я с тобой это не обсуждаю. Я с собой это обсуждаю.
– Каждый раз мы тащимся сюда и обсуждаем это.
– И каждый раз мы тащимся отсюда и обсуждаем
– Вот именно. Уже два года. И каждый раз мы приходим к тому, что…
– Каждый раз мы приходим к тому, что я не представляю, откуда взялась эта здоровая ветка.
– Это Корни. Ты видел хотя бы одну ветку, которая росла из-под земли?
– Ах, да, я забыл, мы же с тобой садоводство обсуждаем. Так иди и обруби корешки. Лопатку тебе дать? Это ветка. А эти наросты… Не бывает таких наростов.
Они уже отошли от Корней на пару миль, но столь же невообразимо огромная тень всё ещё накрывала их, словно не хотела отпускать.
– А на ветках значит бывают?
– На ветках это хотя бы объяснимо, мало ли неизвестных нам видов.
Они притихли. Дымка, застилающая всё вокруг, делалась гуще, ела глаза, забивалась в нос. Содос не выдержал, сбросил грязный мешок на землю и начал нервно наматывать шарф на лицо. Рассел остановился и с возмущением посмотрел на спутника. В свете факела, он увидел, что повсюду валяются тела умирающих ксоотов. Их маленькие трупики разлагались быстрее, чем можно было представить. На пустынной равнине изредка попадались старые заброшенные дома, покрытые слоем пыли. Из сгнивших, развалившихся окон за ними, как казалось Содосу, наблюдали ксооты. Чаще всего те просто лежали и поворачивали немые незрячие головы к путникам. Содос представлял, что на него устремлены тысячи безразличных взглядов. Тысячи поблескивающих в темноте глаз с кровавыми колечками вокруг непроглядно-чёрных зрачков. Но в действительности ксоотам не было дела ни до чьего существования, включая их собственное, да и глаз видно не было. Они рождались, спали и умирали, превращаясь в одинаковые холмики из грязи, которая липла к ногам. Только изредка можно было заметить торчащие из земли бледные косточки. Но и их вскоре забирали Корни с отвратительными грязно-молочными наростами, набухающими и не желающими сразу сбрасывать вниз то, что пряталось внутри. Выпадая наружу, в смертельном полусне маленькие создания бродили по окрестностям, уходили дальше и дальше, им было неважно, куда идти, им было неважно, идут ли они.
– Зачем нам вообще тащиться в такую даль? – Содос скорчил гримасу неодобрения. – Чем им не угодили те, что поближе к городу?
– Я откуда знаю, – хмуро отозвался Рассел. – Значит, чем-то не угодили. Не заставляют же они нас таскаться в такую даль каждый месяц просто, чтобы на время от нас избавиться.
– Они могут, – пожал плечами Содос. Рассел расхохотался.
– Да уж, они могут. Я сыт всем этим по горло. Да к тому же все эти пропажи – что они, сами в озере топятся, что ли? Главное, куда мужья смотрят? Их жёны расхаживают у воды, как ни в чём ни бывало, и это после того, как одиннадцать молодых девок на сносях пропадали куда-то, а потом их в воде у берега находили и живыми ведь, не всех, правда. Куда они девались, а? И почему не расскажут? А теперь они какие-то чудные ходят. То ли спят, то ли ещё чего. Ты видел? Они прямо на ходу похрапывать начинают. Вот ты когда-нибудь спал на ходу?
– Ну, не спал.
– Вот и я не спал, а они спят. Но вот что меня действительно волнует, так это зачем нам всё-таки тащиться на эти, так их перетак, болота ради восьми, ты подумай, восьми каких-то сомнительных выродков.
Ночь безоговорочно скрыла Ксоот в своих безмолвных объятиях, но Рассел и Содос и без этого знали, что город прямо перед ними. Стены, сложенные из булыжников и деревянных подпорок, кое-где покрыл густой мох, и они были такие низкие, что Содос всегда подшучивал, что жители Ксоота не смогут отбиться даже от своры старых повозочников. Город был построен вокруг застланного нерассеивающейся дымкой озера. Тонкая полоска стоявших в несколько рядов приземистых домиков тянулась вдоль воды. Между городскими стенами и озером оставалось место для Единственной Дороги, её называли так, потому что она и была одна. Вдоль берега, склоняясь к воде, росли ивы и вязы, да так близко, что с одного ствола можно было перешагнуть на другой и так обойти всё озеро. Правда, такой переход был бы слишком долгим. Люди из города Ксоот плавали на лодках. У каждого дома была вбита низенькая свая, к которой привязывалась одна или две лодки. Повсюду, куда ни глянь, были рыбацкие сети, крючки и удочки, а над городом скитались тучи, нашедшие прибежище лишь здесь. Местные лесорубы жаловались, что в такую погоду невозможно валить деревья. Стволы и без того были слишком скользкие и тяжёлые, так ещё и кроны не успевали просыхать из-за моросящего дождя. Отовсюду были слышны перебранки. Город не мог жить спокойной жизнью, и когда обессилевшие Содос и Рассел приблизились к грубой каменной кладке, они сразу же поняли, что и в этот раз ничего не изменилось. Старики сидели под деревянными навесами у воды, высматривая рыбу и браня погоду. Дети бегали по Единственной Дороге и играли в прятки между домами, хоть, в некотором роде, игра и теряла смысл. Окружённые материнской заботой детки, если и могли выйти на улицу в дождь и туман, то только закутанные в тёплый кожаный плащ с капюшоном. И вместо маленьких детских голов, которые ты собирался уже, наконец, заприметить, были видны только чёрные мокрые фигурки, снующие между домов и не откликающиеся на настоятельные просьбы откинуть свои капюшоны и открыться миру, признав своё поражение. А когда ты не видишь тех, кого нашёл – можешь считать, что не нашёл никого вовсе. Поэтому приходилось догонять, и прятки сами собой превращались в догонялки, хотя все и называли их прятками. Сегодня дочка старой Марты, молодая Люттерия, вышла-таки на порог своей лачуги, и по тому, как она выглядела, можно было с уверенностью сказать, во что в этом месяце оденется большинство женщин в городе. В этот раз на ней была рубашка из дублёной кожи, застёгнутая на все пуговицы, кроме двух верхних. Лютти была из тех, кто предпочитает оголять верхнюю часть груди при каждом удобном случае. Длинные штаны из чёрного сукна удерживал на хрупкой талии кожаный пояс, как правило, с железной, но в этот раз с латунной пряжкой. Изящные кожаные туфли, сделанные сапожником, а по совместительству её мужем, Оттешем, надёжно защищали маленькие ступни Лютти от непогоды. Она высматривала супруга, который, как всегда, задерживался допоздна в мастерской, не столько потому, что волновалась за него, сколько для того, чтобы все девицы, снующие мимо по своим делам, могли получше рассмотреть её новый, весьма утончённый наряд. И когда Оттеш возвращался, вместо нежных женских объятий и горячих благодарных поцелуев, он получал крепкий удар кулаком в грудь, а дверь его собственного жилища захлопывалась прямо перед его собственным носом. После этого он, как обычно, закуривал трубку, такое происходило почти что каждый день, и садился под навес, укрываясь от дождя. В окнах горели лампы, и в тенях можно было различить соблазнительный силуэт недовольной Люттерии, отчитывающей непослушных детей за проступки их отца. А тем временем Оттеш скромно покуривал полу промокший табак, пытаясь найти в этом частицу удовольствия отнятого у него неблагодарной, но очень красивой женой. И наконец, после того, как Лютти впускала-таки полусонного мужа, и все засовы были накрепко заперты, она, одобрительно хихикая, подпускала Оттеша к себе, и в городе наступала какая-никакая тишина.
Тогда в Ксооте и появились две фигуры. Одна пониже, а по второй сразу было понятно, что её обладатель, как всегда, страшно недоволен. Угрюмый и мокрый Содос пробирался между тесно поставленных домов, задевая мешком стены, не заботясь о том, что кто-то может проснуться. Иногда Расселу казалось, что Содос делает это не без умысла. Благо домов на пути от городской стены до озера было немного. Одна дверь тихонько приоткрылась, и на пороге показалась сгорбленная бабка. Скрипучий голос разнёсся по озеру:
– Опять ты шумишь, Содос! Боги проклянут тебя за это!
– Здравствуй, Марта, опять ты за своё, – не останавливаясь, откликнулся Содос.
– Запомни, дурень, если ты ещё раз прервёшь мой сон в столь поздний час, я попрошу муженька моей благоверной дочурки выбить из тебя то, что осталось!
– Прошу тебя, Марта. Если добряк Оттеш что-то и сможет выбить, так это ещё одну подушку, которая покажется твоей Лютти недостаточно мягкой. Оставь меня в покое, сварливая дура.
Старая Марта разгневанно закричала:
– Лютти!
– Что ещё, мама? – донеслось из соседнего окна.
– Позови-ка мне Оттеша, дорогая.
– Он спит, мама, и не тебе его будить.
– Но Содос назвал меня сварливой дурой!
– Кто? – переспросила Лютти.
– Содос!
– А что ты ему сказала до того, как он назвал тебя сварливой дурой?
– Он стучал у меня под окнами, а я сказала ему, чтобы он этого не делал, – пожаловалась старуха.
– Содос! – крикнула Лютти.
– Да, Лютти? – откликнулся Содос.
– Ты сварливый дурак, вот ты кто. Тебе ясно, Содос?
– Как нельзя понятно, Лютти!
– Всё, мама? Теперь я могу уже, наконец, поспать, чтобы всякие крикливые кошёлки меня не донимали?
Содос и Рассел расхохотались, а старая Марта хлопнула дверью, да так, что даже в самой дальней лачужке зажёгся свет. Раздались заспанные возгласы и просьбы заткнуться. Вскоре Содос и Рассел протиснулись между последними двумя домами и оказались у верфи, огромного бревенчатого строения, которое, конечно, было не единственным в городе. Но Содос любил именно эту верфь, точнее она раздражала его меньше, чем остальные. У входа их встретил низенький мужичок лет пятидесяти пяти. Его седые, некогда чёрные, волосы под капюшоном, из-под которого торчал длинноватый нос, были забраны в хвост, лицо покрывала такая же седая щетина. В руке был фонарь, достаточно тяжёлый, но из-за красивого железного орнамента в виде вьющегося плюща корабел не расставался с ним. Его любовь ко всяким бесполезным старым побрякушкам казалась Содосу глупой, но он сдерживал своё раздражение, когда Карп, так звали корабела, в очередной раз хвастался ему очередной бессмысленной вещицей. Возможно, Карп был единственным человеком в Ксооте, ради которого Содос придерживал при себе ядовитые шуточки, которые приходили к нему в голову ежечасно.
– Здравствуй, здравствуй, Содос. Опять тебе нужна лодка?
– А зачем я ещё мог прийти? – в очередной раз сдержавшись, сказал Содос. – Каждый месяц я прихожу сюда, уже в течение двух лет, и ты каждый раз спрашиваешь, нужна ли мне лодка.
– Ладно, ладно, я помню. Неужели ты думаешь, что я так стар, чтобы не помнить? – добродушно хохотнул Карп.
– Вот именно. Не так уж ты и стар, но каждый раз ты спрашиваешь, нужна ли мне эта проклятая лодка. – Содос выходил из себя. – Конечно, мне нужна лодка! Не думаешь же ты, что я каждый месяц прихожу послушать про твои безделушки?