Венецианский бархат
Шрифт:
Но ему не удалось обмануть ее. Наконец, она замерла, взявшись за дверную ручку, и поинтересовалась у него нейтральным тоном:
– Ты увидишься сегодня с Фелисом Феличиано?
Бруно покачал головой. Он знал, что не должен интересоваться, почему она задала ему этот вопрос или откуда она знает Фелиса, и постарался сделать вид, будто ему все равно. Но ему не хотелось, чтобы Сосия ушла от него с именем другого мужчины на губах и незримое эхо его присутствия провисло бы в воздухе, и потому сказал:
– Тебе не страшно возвращаться домой в одиночестве? Быть может, мне проводить тебя?
Она рассмеялась.
– Опаснее меня в Венеции нет никого!
После
– Нет, нет, нет.
Бруно втянул носом запах ее слюны на руке, там, где она вонзила в него зубы, запечатлев болезненный поцелуй во время жаркой любовной схватки. Он откинулся на спину, наслаждаясь каждым мгновением воспоминаний: вот она в истоме закрывает глаза, а вот ее кожа лоснится теплым золотистым сиянием в тени полуденного солнца. Она выказала ему такую страсть, что он уверился – она любит его.
Итак, Бруно превратился в бесчестного человека. Сосия заставила его жить в тени, в опасении быть увиденным. Он стал созданием, не ведающим удовлетворения, поскольку все его удовольствия сосредоточились в ней, вследствие чего стали запутанными и ложными. Он полностью положился на мнение Сосии о себе, превратившись в тень себя прежнего.
Он полюбил одиночество, поскольку теперь ему недоставало уверенности, дабы предложить свое общество друзьям и коллегам. Он изменился, впадая то в меланхолию, то в восторженный экстаз, что вызывало недоумение окружающих. Полупрозрачная бледность у него на лице обрела трупный оттенок, как у висельника. Друзья пытались мягко и ненавязчиво расспросить его о том, что с ним происходит, давая возможность выговориться. Заливаясь румянцем, он лишь отмахивался от помощи и переводил разговор на другое. Он не мог заставить себя довериться кому-либо, даже своему старинному другу Морто, а в особенности – утонченному и требовательному Фелису Феличиано.
Теперь, когда он носил в себе нечистую тайну, Бруно страдал от ощущения того, что стал изгоем в повседневной жизни, оборвал нити знакомств и мимолетных связей, хотя бы с тем же продавцом корма для птиц. Утомленный и измученный мыслями о Сосии, он более не мог улыбаться им.
Но, странное дело, он вдруг обнаружил, что стал мягкосердечным и уязвимым. Теперь, перестав дарить любовь в мелочах, он лишился защитной оболочки, которая некогда не давала ему расплакаться при виде скорбящей молодой вдовы или хромого нищего. Он стал обращать внимание на всепоглощающую печаль стареющей прислуги и пустые глаза вдовых бабушек, глядящих вниз из мансардных окошек четвертого этажа. Глаза его помимо воли устремлялись на черноту окон, глубокую и вечную, как провалы глазниц в черепе.
Все переживания ощущались в его изношенном и истончившемся сердце с такой остротой и столь болезненно, что иногда он жалел о том, что вообще пришел в stamperia, хотя до того как встретил Сосию, знал лишь скудное подобие жизни, с головой уйдя в книги и не ведая, что такое настоящая любовь.
С Сосией он встречался, как правило, при свечах, в каком-нибудь укромном месте. Трепещущее пламя ожесточало черты ее лица, делая его похожим на примитивный наскальный рисунок. Она выглядела жестокой и лишенной мягкости, настоящей Богиней Отмщения, неумолимой и безжалостной. Он так и не смог решить, красива она или нет, и лишь вглядывался в темноту, ища ее взгляд.
Она никогда не задерживалась у него надолго. Иногда ему казалось, что Сосия не видит разницы между его домом и улицей, идя по его жизни, как по тротуару, и не оглядываясь
Когда они оставались вдвоем, Бруно прикасался к ней повсюду – к линии выреза, к талии платья, к ее рабочей сумочке, к чулкам. Она задавала вопросы, заставляя его рыться на нижних полках в поисках первых оттисков. Однажды, присев на корточки у ее ног, он заметил, что шнурок на ее башмаке развязался, и смиренно завязал его вновь. Она даже не поблагодарила его, поскольку не обращала на него внимания, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.
Он показал ей поэму, которая произвела на него большое впечатление. Разумеется, ее автором был Катулл. Бруно сам записал ее по памяти на обороте выброшенного за ненадобностью оттиска: «Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю».
Сосия насмешливо взглянула на него поверх рукописи.
– Это и есть то, что ты называешь любовью? – поинтересовалась она. – Сдается мне, от нее нет никакого толка.
Бросив на манускрипт еще один взгляд, она вдруг улыбнулась.
– Но шрифт недурен.
Бруно просыпался среди ночи, терзаясь чувством вины. Мысль о том, что у него мог быть выбор, доставляла ему невыразимые мучения. Но он отчаянно нуждался в ней. Ему более не нужно было самоуважение: он станет для Сосии тем, кем она хочет видеть его. Он отказался от своего места среди праведников.
Бруно так часто мысленно беседовал с Сосией, что временами ее имя непроизвольно срывалось с его губ. Если в глаз ему попадала соринка или он ронял что-либо (что случалось довольно часто; Бруно, ранее отличавшийся грациозной ловкостью, после встречи с Сосией стал походить на неуклюжего пьяницу), он вскрикивал: «Сосия!» – произнося ее имя как проклятие или заклинание.
Она присылала ему записки. Обещала прийти. И не приходила. А он не осмеливался подойти к темному дому в Сан-Тровазо, где она лежала по ночам в постели со своим мужем, а днем смешивала доктору снадобья и стирала его белье. «Его нижнее белье», – думал иногда Бруно, и в животе у него возникало сосущее чувство.
Бруно виновато мечтал о том, чтобы с Рабино случилось несчастье и его унесла какая-нибудь заразная болезнь, которую он подцепит у одного из своих пациентов, или он умрет, отравившись… как подобает мужу. Такие мысли вызывали у Сосии неприкрытое изумление.
– О да, тогда им будет вонять каждый угол дома, – смеялась она.
Впервые в жизни Бруно поймал себя на том, что смотрит на других мужчин, оценивая их привлекательность, но не в эстетическом смысле, а в том, понравились бы они Сосии. Хотя ее вкусовые предпочтения оставались для него загадкой. Она неоднократно повергала его в шок, приостанавливаясь на улице, дабы одарить медленным взглядом толстого гондольера или пожилого купца. Чужеземцев она игнорировала.