Венецианский бархат

Ловрик Мишель

«Она делает это, чтобы подразнить меня, – сумрачно утешал себя Бруно, – на самом деле она не хочет этих мужчин».

И добавлял: «Они ей не нужны. Она любит меня».

Он поджидал ее на ступеньках своей комнаты, когда знал, что она должна прийти. Сидя за дверью на выщербленной и осыпающейся лестнице, он становился ближе к ней на целых десять шагов. Бруно придумал целую игру, чтобы обуздать свое нетерпение, обводя указательным пальцем каждый из растопыренных пальцев на ноге и считая вслух. Начинал, полный надежды, что к тому времени, как он пересчитает все пальцы, она уже будет здесь; или к тому моменту, как он пересчитает их во второй раз. Когда же она подходила

к двери, всегда на несколько мучительных минут позже обещанного, он пользовался тем, что скрип двери скрывал его крадущиеся шаги, пока он возвращался в студию. Поэтому, когда она входила, он уже склонялся над своей работой, делая вид, что занят и не замечает, который час.

Но ему не удавалось обмануть ее. Она подходила к нему и проводила пальцем по последней строчке текста, чтобы посмотреть, размазываются ли свежие чернила. Она показывала ему сухой палец, который потом совала в рот. Когда же он вставал из-за стола, она стряхивала с его ягодиц лестничную пыль, причем не слишком ласково, а он стоял, понурив голову и заливаясь краской стыда.

Его счастье оказалось в ее руках.

Однажды, уходя, она забыла свой дневник у кровати. Обнаружив его, Бруно вступил во внутреннюю борьбу с самим собой, в равной мере сгорая от желания и страшась прочесть то, что она написала об их любовной связи. В конце концов он справился с собой и не стал открывать книгу, надеясь получить награду за свое воздержание. Сосия, вернувшись за книгой, метнула на него острый взгляд.

– Ты читал ее? – Но, видя, что он остается безмятежно спокойным, сама же и ответила себе: – Нет, не читал. Такие, как ты, встречаются редко.

Бруно часто закрывал глаза, оставаясь с Сосией наедине, то ли потому, что это помогало ему острее наслаждаться их любовью, то ли потому, что позволяло не видеть неподобающего выражения у нее на лице.

Ему хотелось сказать ей: «Я люблю тебя и доверяю тебе. Только ты можешь сделать меня счастливым или несчастным. Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты была рядом».

А она бы ответила ему: «Раздевайся. Сделай это. Потрогай меня вот здесь».

Ложь Сосии и ее редкая жестокая правда оказались настолько захватывающими и привлекательными, как будто жили в своем собственном моральном мире. Для нее существовало несколько истин, вырубленных в камне, которых она придерживалась в отношениях с Бруно и которые были для нее столь же нерушимы, как десять заповедей.

«Мне не нужно говорить, что я люблю тебя».

«Ты не должен спрашивать меня, где я была».

«Если ты заставишь меня рассердиться на тебя, пусть даже на мгновение, я уйду от тебя в ту же секунду».

«Если на лице у тебя появится выражение, которое мне не понравится, это будет достаточно веской причиной, чтобы уйти от тебя».

А у Бруно имелись собственные молебствия. Он говорил себе: «Лучше уж любить кого-нибудь вроде нее. Так легко влюбиться в мягкую, слабую и безвольную женщину, которых находит себе Морто. Так легко влюбиться в кого-нибудь красивого и страстного. Но я выбрал любовь, которая требует от меня большего».

Но с нею любовь не могла претвориться в жизнь.

Сосия отказывалась отвечать на любые вопросы. Он ничего не знал о ее прошлом. Она не желала рассказывать ему о том, откуда у нее на спине появилась вырезанная буква S. Он ничего не знал о тех, кого она любила до него. А ведь они обязательно должны были существовать, потому что она знала все о том, как удовлетворить физическое желание или как возбудить его. Иногда Бруно мрачно думал, что с ним она отрабатывает какое-то руководство по всевозможным

позам и способам совокупления, в которых было больше извращенного интереса, чем любви. Теперь он куда меньше беспокоился о Рабино Симеоне – иногда ему даже становилось жалко своего изначального соперника, – чем о легионах неизвестных и загадочных любовников, что были с Сосией и научили ее всем этим захватывающим штукам, которыми она так мастерски владела.

Он не осмеливался спросить, чем Сосия щедро одаряла других, как и не знал, не оттого ли она так редко проявляет к нему нежность, что растратила ее в других местах, – или, быть может, она все же сберегает ее в душе, а его, Бруно, просто желает недостаточно сильно, чтобы высвободить это чувство? Он чувствовал, что не сумел стать для нее настолько привлекательным, чтобы пробудить в ней страсть.

А вот его прошлое Сосию нисколько не интересовало: она не проявляла ни малейшего интереса к его семье и резко обрывала его, когда он пытался поведать ей о своей первой невинной любви – подруге матери с большими и серебристыми, как лагуна, глазами и светлыми волосами. Или о женщине постарше, которая на целую зиму увлекла его воображение только тем, что открыла ставни в ночной рубашке одним ранним утром, когда он с мальчишками направлялся в школу и проходил под окнами ее дома. В тот миг Бруно случайно вскинул голову, заметил тень соска сквозь смятое белье, увидел, как она придавила локтем другую грудь, а та, словно живая, вдруг резко вывернулась, обретая свободу.

Теперь он стал мудрее. За несколько недель, прошедших с того момента, как Сосия впервые вошла в его комнату, он повзрослел на много лет. Заканчивалась весна, и начиналось лето, а он за это время пережил целую смену сезонов страсти и разочарования.

Он мог сказать Сосии: «До того, как встретил тебя, я полагал, что любовь – это восхитительная тайна. Ныне она перестала быть для меня таковой. Я многое узнал о любви, в том числе и то, что есть вещи, которые я не хочу знать».

– Может, мне уйти? – равнодушно поинтересовалась Сосия, поднимаясь на ноги.

При этих ее словах Бруно охватила паника, резкая и горькая, как чеснок.

– Нет, нет, нет, любимая, – задохнулся он, хватаясь за подол ее платья. – Пожалуйста, не уходи.

– М-м, – задумчиво проговорила Сосия, глядя в окно.

Внизу, на улице, вереницей шли мужчины.

Часть вторая

Пролог

…Птенчик, радость моей подруги милой, С кем играет она, на лоне держит, Кончик пальца дает, когда попросит, Побуждая его клевать смелее, В час, когда красоте моей желанной С чем-нибудь дорогим развлечься надо, Чтобы немножко тоску свою рассеять, А вернее – свой пыл унять тяжелый – Если б так же я мог, с тобой играя, Удрученной души смирить тревогу!

Декабрь, 63 г. до н. э.

Люций, Люций!

Как много вопросов ты задаешь! (И сколько братских упреков сокрыто в каждом из них.) Я вижу, что тебе нелегко пожалеть меня.

Да и друзья мои отнюдь не спешат выразить свое сочувствие. Едва перестав свистеть и бить себя в грудь, подобно обезьянам, они принялись дружно поддразнивать меня. Их однообразные насмешки звучат для меня удручающим и тошнотворным хором, подобным лаю бродячей собаки.

– Значит, ты затащил Клодию Метеллу в свою постель? Как это удалось такому скромнику, как ты? И ты хотел бы, чтобы она там и осталась, верно? Ты – неисправимый мечтатель.