Венеция зимой
Шрифт:
Элен вышла, направилась по мосту обратно, упрекая себя в том, что дрожит при одном имени Андре. Если Андре не пишет, не преследует ее, значит, он наверняка смирился с тем, что она никогда к нему не вернется и все между ними кончено. Эта мысль неожиданно принесла Элен облегчение. Ей показалось, что чья-то рука, сжимавшая ее сердце, внезапно отпустила его. Под мостом проплывали барки, покрытые черной парусиной. Остановившись на набережной, Элен вдыхала доносившийся со стороны доков свежий запах зелени, любовалась по-зимнему освещенными фасадами дворцов. Она подняла воротник, засунула руки в карманы пальто, пряди растрепавшихся волос хлестали ее по лицу. Элен постояла здесь, всей душой наслаждаясь зимней Венецией.
Праздники прошли. Элен и Ласснер встретили рождество у супругов Ризи. Они были рады наконец познакомиться с другом их племянницы. После джина Марта предложила пойти на праздничную мессу. И все они отправились в собор Сан-Марко. Ласснер сделал снимки внутри собора, где позолота мозаик сверкала в ярком, как при пожаре, зареве целого леса свечей. Тянулись вереницы кающихся, одетых в черные мантии с голубой отделкой, они несли на тяжелых древках фонари в стиле барокко; карабинеры в парадной форме, с саблями, в треуголках с красными перьями обрамляли колонну девочек в белых платьицах, похожих на маленьких невест. В глубине собора над толпой возвышался священник, который медленно двигался в этом искрящемся свете, напоминая большого бело-золотого жука. Ласснер со своим аппаратом переходил с одного места на другое, для него эта церемония была просто пышным театральным представлением, что слегка раздражало Марту.
На Новый год они собрались у Элен: Ласснер, Леарко, Адальджиза, Пальеро и Анна-Мария. Марио с котенком оставили под присмотром одной старой дамы, жившей по соседству, — она не хотела встречать Новый год, предпочитая пораньше улечься спать.
Этот последний вечер старого года они провели в комнате Элен, где Ласснер развесил большинство своих фотографий, предназначенных для выставки в Лондоне (Пальеро оставалось закончить только несколько рамок). Так что ужинали они в окружении партизан Никарагуа, французских полицейских, шведских забастовщиков и еще каких-то суровых людей. По словам Пальеро, все они смотрели на собравшихся со злобой или с отвращением.
Однако это никому не портило аппетита. Здесь были фотографии и повеселее: например, маленькая девочка, она с озабоченным видом сидела на корточках перед выпавшим из гнезда птенцом, а он, откинув головку и широко раскрыв клювик, казалось, был возмущен тем, что ему посмели предложить чашку молока.
Один маленький эпизод этого праздничного вечера обрадовал и насмешил Элен. Марта поднялась вместе с ней к Ласснеру за тарелками, которых у Элен не хватило. И увидела там на стене увеличенные фотографии. Хотя Марта и не была ханжой, но они все-таки покоробили ее. Какой-то тип в шлеме мотоциклиста показался ей отвратительным, около него она не задержалась ни минуты. Зато сразу узнала Элен, обнаженную, под душем, с мокрыми волосами, с капельками воды на плечах и груди, в каждой из которых сверкала крошечная жемчужина света. И снова обнаженная Элен, свернувшаяся клубком в кресле. Она наклонилась вперед; приглушенный свет оставил в полумраке большую часть тела, слегка коснулся лишь мягкой линии живота и груди. Это был снимок безмерно счастливой женщины. Другую фотографию Марта сочла чересчур уж смелой. На ней Элен была снята утром в постели, среди смятых простыней. Ее лицо с чуть закатившимися глазами (видна только светлая полоска между ресницами), со слегка вспухшими губами едва заметно улыбалось, храня следы недавно испытанного и еще неугасшего наслаждения, лицо Элен дышало утоленной страстью, блаженной усталостью после любви.
— Неужели он собирается это выставлять, показывать всем? — прошептала Марта.
— Да пусть делает с ними что хочет.
— Но это же немыслимо!
— Он фотографирует меня, можно сказать, и день и ночь.
— И всегда голую, как лягушка?
— Нет, не всегда. Часто снимает, когда мы гуляем на улице. Сама понимаешь, в такой-то холод…
Марта наконец улыбнулась.
— Ну ладно, — сказала она, — хорошо, что он настоящий мужчина. И любит тебя. Главное, чтобы ты была счастлива! Не то что с тем, другим! А где он, кстати? У тебя с ним все кончено?
— Он мне больше не пишет.
— Ну и прекрасно!
Они отнесли посуду вниз и присоединились к остальным.
Карло долго возился с первой бутылкой шампанского. Немного погодя, когда все пили, даже Анна-Мария, которой врач запретил спиртное, раздался звон колоколов Венеции, а со стороны Джудекки загудели пароходные сирены. Наступил Новый год. При этих звуках, вдребезги разбивших хрустальное безмолвие ночи, у Элен сжалось сердце.
Часть третья
Андре
1
В начале января прилив затопил часть Венеции — в последние годы это случалось почти каждую зиму. Рано утром Ласснер приготовил свое снаряжение и сказал Элен, что собирается в город пофотографировать. Она решила пойти с ним. Элен никогда еще не видела залитой водой Венеции, да и вообще прогулки с Ласснером в любую погоду были для нее большой радостью.
В безжизненном свете зимнего утра издали казалось, что редкие прохожие скользят по воздуху, плывут над землей, уносимые своими зонтами. Словно во всем мире воцарилось безмолвие — безмолвие после потопа.
На Пьяцца Сан-Марко Ласснер сфотографировал большие плиты мостовой; их геометрический рисунок отчетливо выделялся под прозрачной водой. Он надел высокие сапоги и, выискивая нужный ракурс, ходил не по мосткам, а прямо по воде. Элен издали смотрела, как Ласснер то удаляется, то приближается к ней, наблюдает за голубями, зябко прячущимися в углублениях фасадов, ищет, под каким углом лучше снять собор и его отражение в воде. В тот миг, когда он уже готов был фотографировать, на ступенях собора появился пожилой священник: наклонился, поправил свою шапочку, собрался с духом, приподнял длинную сутану и, по щиколотку в воде, храбро двинулся через площадь, семеня ногами, словно старая дама, убегающая от грабителя. Потом Ласснеру удалось поймать в объектив что-то вроде старинной галеры с красным парусом, которая осела в воде по самый фальшборт, и огромное, выплывающее из тумана грузовое судно — благодаря оптическому обману создавалось впечатление, что оно зашло в канал и направляется прямо на шпиль Салуте. Еще один интересный снимок: за Прокурациями вереница школьниц в темно-синих плащах идет по пешеходному мостику, четко выделяясь на фоне белесого неба, а за ними — учительница, черная и худая, похожая на свернутый зонтик. И наконец, на ступенях собора, среди колонн и статуй святых, Ласснер снял Элен, которая отражалась в зеркале воды.
После этого, чтобы немного согреться (было все же холодновато), они зашли в кабачок и заказали грог. Им было там так тепло и уютно, что Элен чуть не призналась наконец Ласснеру в том, что ее волновало и тяготило, но передумала. Для подобных излияний, решила она, больше подходят тишина и уединение ночи. Но как она расскажет про Андре? Про Ивонну? Сумеет ли хотя бы выразить ощущение, будто выбралась из трясины и сейчас ее омывает живительный водопад? Ласснер в это время слушал новости, которые передавали по транзисторному приемнику, стоявшему на стойке бара. Сообщали об убийстве (его взяла на себя группа «Черный порядок») преподавателя из Генуи. Преступники, трое парней, вошли к нему в дом, спрятались в чулане, дождались его прихода и убили в присутствии жены и сына.
Когда Элен жила в Париже, подобные случаи казались ей просто далекими, нереальными, и непонятно, почему Марта в своих письмах никогда не упоминала о них. Сейчас Элен представляла себе, что этот кровавый разгул насилия — дело рук каких-то фанатических сект, которые, как бывало в Индии, приносили людей в жертву своему безжалостному божеству.
— Неужели это никогда не прекратится? — прошептала она.
— Боюсь, что нет, — сказал Ласснер. — Наше общество больно, и, как всякий больной организм, оно само себя отравляет — это хорошо известно.