Венеция зимой
Шрифт:
— Ну, например, насчет мотоцикла. На моих фотографиях оба парня видны по пояс. Я был слишком близко, и мотоцикл не попал в кадр. Я ведь ничего не понимаю в этих железках, кроме того, что шум от них адский. Так вот, в полиции мне показали кучу рисунков. Английские, японские модели… «Посмотрите как следует на эти шины, — просил меня один инспектор. — Они вам ничего не напоминают?» — «Шины? А может быть, зеркало?» — «И зеркало тоже! Посмотрите внимательно. Попытайтесь вспомнить». У меня, наверное, был дурацкий вид, как у студента, который засыпался на экзамене.
— Не понимаю, какое значение имеет марка машины? — спросил Эрколе Фьоре. — Может, они ее украли?
Ласснер вернулся домой за полночь (по привычке, уходя; он запер дверь только на засов). Первым делом
Когда он в последний раз затянулся сигаретой, прежде чем раздеться и принять душ, зазвонил телефон. Наверное, Фокко. А может быть, Фьоре. Часы на руке показывали почти час ночи. Торопливый голос — ни Фокко и ни Фьоре — очень быстро сказал: «Ты еще пожалеешь, сволочь». Несмотря на раздавшиеся гудки, Ласснер, как и в первый раз, медлил положить трубку, будто ждал новых угроз. В следующую секунду он как был, без пиджака, выскочил на лестницу — лифт вызывать не стал — и выбежал под аркады. Кафе закрыто. А когда он возвращался, оно было закрыто? Да, конечно. Оно закрывается около одиннадцати. На мостовой — никого. В глубине улицы клубился туман. От холода у него перехватило дыхание. Он вспомнило телефонной будке. Побежал туда. Кабина была пуста. Подумал: «Веду себя как идиот», но ему все равно хотелось кого то ударить, кому-то причинить боль. Запыхавшись, он вглядывался в окутанные мглой фасады домов, будто враг прятался где-то там. Снова упрекнул себя в том, что потерял самообладание, а ведь те, кто следит за ним, очень изобретательны. Им, например, известно, что он был в полиции, они часами следили за ним, ждали его возвращения… Дрожа от холода, Ласснер поднялся к себе. Чтобы успокоиться, закурил. Подумал, что Скабиа, перед тем как убить, так же выслеживали и тот испытывал такое же чувство полного одиночества и беспомощности человека, затравленного невидимым врагом. В действиях каждого террориста несомненно есть доля садизма! Он вспомнил одно особенно жестокое убийство, совершенное не то бандой «Прима линеа», не то «Вооруженными командами», и ликующий тон заявления, в котором террористы взяли ответственность за преступление на себя.
7
Элен перешла через мост Риальто и не устояла перед соблазном зайти на центральную почту, находившуюся напротив. Элен колебалась, опасаясь получить известия, которые бы испортили ей радостное настроение, не покидавшее ее со вчерашнего дня. Она почти не замечала того, что ее окружает: суеты рынка, движения лодок на канале, ярких лучей солнца, пробивающихся сквозь очень белые, похожие на взбитые сливки, облака.
Ей выдали открытку и письмо. Открытка (с видом Ниццы) была от школьной подруги, письмо — от Андре.
Она не стала сразу распечатывать его, торопливо вышла, немного походила по переулкам. Все ее существо мгновенно пробудилось от счастливого сна. Какая-то девочка, за которой гналась подружка, ткнулась с разбегу ей в колени, потом, смеясь, убежала. «Зачем обманывать себя?» — думала Элен. Она ведь знала, что Андре не оставит ее в покое. Необходимо было подавить тревогу, обуздать воображение, отогнать от себя ощущение, будто она стоит на краю пропасти.
Напрасно она успокаивала себя, и, как всегда в минуты особого волнения, у нее сильно забилось сердце. Она пересекла compo, на который выходил дом с балконами, утопающими в красных цветах, заблудилась, вернулась обратно, и тут сердце успокоилось, ей стало легче.
Она достала конверт из кармана пальто, Андре начинал письмо словами «Дорогая Элен». Он никогда не обращался к ней иначе, был скуп на излияния и хвастался тем, что не любит «сюсюканья». Первые же слова — упреки за то, что она не отвечает на его письма. Он не сомневался в том, что она их получила. Адрес Элен он узнал от женщины, которая присматривала за ее квартирой в Париже и пересылала ей почту… Ему невыносимо ее молчание. То, что она до сих пор переживает «несчастный случай» (так он назвал попытку Ивонны покончить с собой!), ему понятно, но ведь уже пора успокоиться, она ведет себя неразумно. Разве сам он не проявил терпение и такт? Он дал ей достаточно времени, чтобы прийти в себя. Элен должна ему ответить. Он настаивает на ее возвращении, предлагает снять однокомнатную квартиру, которую только что нашел. Это квартира без мебели, и Элен сможет обставить ее по своему вкусу… Элен пропустила продолжение этого абзаца. Только в конце письма он упомянул об Ивонне. Элен показалось, что в этом месте почерк Андре, и так очень мелкий (низенькие буквы едва поднимались над строкой), стал еще мельче. «Физически она уже почти поправилась. В остальном ее еще надо щадить». В конце опять шла речь о квартире, но это не интересовало Элен. Она разорвала листки и бросила их в канал, где на темной воде покачивался мелкий мусор.
Письмо было вполне в духе Андре, особенно возмутило Элен пренебрежение, с каким он отметил это «в остальном».
Вторая половина дня и весь вечер тянулись бесконечно долго: ее мучила мысль о том, что нужно ответить Андре и еще раз подтвердить неизбежность их разрыва, не возвращаясь к объяснению его причин. Снова и снова она искала слова, которые казались ей самыми убедительными, отвергала их, колебалась, отчаивалась, чего-то опасалась. А если совсем не отвечать? Ведь это красноречивее любого письма, С другой стороны, наверное, нельзя не считаться с упорством Андре, с его уязвленным самолюбием.
Мадам Поли совсем не заметила ее смятения, а вот юный Сарди вдруг сказал: «Оказывается, у вас тоже бывают неприятности». Элен восприняла только иронический тон этого замечания и не обратила внимания на слова, из которых можно было заключить, что и у него какие-то огорчения.
Возвращаясь домой, она надеялась поговорить о Ласснере с Пальеро, но — увы! — Пальеро уже ушел. А ведь она торопилась, едва успела на катер второго маршрута, где какой-то любезный господин безуспешно пытался с ней познакомиться. Спасаясь от навязчивого кавалера, она заспешила домой.
Ей хотелось быть поближе к Ласснеру, и, чтобы создать иллюзию его присутствия, она поднялась к нему наверх, толкнула дверь и остановилась на пороге — запыхалась, взбираясь по лестнице.
Ничего здесь не изменилось. Все тот же призрак в шлеме смотрел на нее глазами Горгоны. Этот поразительный снимок еще больше подчеркивал простоту почти пустой комнаты. Элен снова, как и в первый раз, почувствовала, что Ласснер презирает уют и комфорт. Казалось, он живет здесь временно, лишь ненадолго остановился в пути, а настоящие ценности носит в себе. Она постояла немного, подумала о том, что завтра он вернется. Ей вдруг захотелось погрузиться в какую-то волшебную ванну, из которой она бы вышла чистой, словно ее никогда не касался ни один мужчина. Элен знала, что это нелепая мысль, как знала и то, что прошлое, словно рак души, может дать метастазы.
Элен спустилась в свою комнату, где было очень тепло. Видимо, Адальджиза на ночь включила отопление на полную мощность. Умывшись, Элен надела пижаму, взяла книгу и легла в постель. Вместо ужина выпила стакан молока и съела два-три печенья. От давившей на нее тишины Элен стало тоскливо, казалось, земля перестала вращаться и наступило полнейшее безмолвие. Читать ей не хотелось, и заснуть она не могла: ее угнетала мысль об Андре, вспоминались все его презрительные слова об Ивонне. А ведь эта женщина самым очевидным и самым трагическим образом доказала ему свою любовь, потому что настоящая любовь — это та, ради которой человек готов умереть.