Венгерские рассказы
Шрифт:
Проходя дальше, Тараши вслух вспоминает, что вот тут была кондитерская Кушвурм — старинное романтическое место свиданий влюбленных, а там — знаменитый ресторанчик «Белый голубь», существовавший еще со времен турок. Сколько раз эти места описывались в венгерских романах. Теперь остается описать только их развалины…
Тараши идет медленно, подавленный грустью. Он уже не спешит, будто убедился, что опоздал. Задумчиво шагает мимо цилиндрических баллонов, в которых немцы сбрасывали с самолетов боеприпасы и пищу, обходит кучи обгорелых, еще тлеющих шинелей, бочки из-под вина и бензина, груды патронных и снарядных ящиков, противогазов, касок, красных мин, автомашины, орудия. С интересом смотрит на все, что оставили
А вот и пленные немцы, — они собираются у стола на митинг. Среди них бывший комендант Будапешта — генерал Пфефер Вальденбрух в страшно помятой и грязной шинели, выделяющийся своим большим ростом. Несколько часов назад его вытащили из водосточной трубы.
Огоньком злой иронии загораются грустные глаза Тараши. Гневно постукивая тростью по каске со свастикой, он говорит, что Венгрия все равно никогда не простит немцам руин Буды, не простит оскверненной Короназо-темплом, где они поставили своих битюгов, не простит разрушений королевского дворца.
Еще в пятнадцатом веке иноземные поэты воспевали дворец, как самый красивый в Европе. Король Матьяш, отличавшийся любовью к искусству и наукам, украсил его трудами лучших итальянских зодчих и превратил в чудесный литературный и артистический салон для знаменитостей тогдашней Европы. Турки разрушили дворец Матьяша. Но Гильденбрант, по поручению Марии-Терезии, силой своего гения воздвиг на горе Вар новое архитектурное чудо в стиле барокко, впоследствии украшенное и подновленное талантливыми Ибл и Хаусманом. Из года в год, из столетия в столетие кокетливо смотрел дворец в воды Дуная своими изумительными капителями, лепными карнизами и статуями. И вот как он выглядит теперь!
Трагическим жестом Тараши показывает на огромное серое здание с закоптелым фасадом. Купол во вмятинах и дырах. Ветер гремит вывороченными листами железа. Металлические рыцари с опущенными забралами, стоящие по краям фронтона, так помяты и продырявлены, словно они участвовали во множестве турниров. Угловая зала еще горит; из аркообразных окон летят искры.
Тараши ускоряет шаги, точно какая-то неясная надежда пробудилась в нем с новой силой. Он внимательнее присматривается ко всему. Проходя мимо скульптурной группы, изображающей Матьяша на охоте, он замечает сквозь дым даже и то, что у короля надломилась рука. Ничто не ускользает от его зоркого взгляда. И вид у него как у ищейки: вытянутое вперед удлиненное лицо и бегающие по сторонам глаза.
Нигде, однако, не задерживаясь, Тараши устремляется мимо гранитных львов в распахнутые кованые ворота дворца и с удивительным проворством пробирается по внутреннему дворику, невообразимо заваленному повозками, автомобилями и разного рода оружием. Патронный ящик, на который он встает, чтобы перелезть через орудие, вдруг опрокидывается, и из-под него высовывается скрюченная рука в отрепьях немецкой шинели. Глаза профессора расширяются испугом, но в следующее мгновение он уже храбро взбирается на дуло орудия и карабкается дальше через грузовик, загородивший вход в здание.
Проникаем вслед за ним в сводчатый коридор. Упираясь руками в дверные рамы, он с трепетным любопытством заглядывает то в одну, то в другую комнату и, наконец, с неопределенным возгласом вбегает в третью, натыкаясь на хрустальную люстру, свисающую с остатков высокого, усыпанного золотыми звездами потолка.
То «неотложное дело», которое привело сюда Тараши, очевидно, находится здесь, в этой дворцовой молельне. Он останавливается. Он делает вид, что зашел сюда случайно, без особой цели. Ступая через упавшие с потолка балки, он неспеша направляется к белому алтарю, минует двух ангелов, склонившихся над чашей, и заходит за алтарь. Там, в стене, есть углубление —
Тараши смотрит на нас, а рукой шарит в нише, ощупывая ее бархатную обивку. Я вижу, как глаза его наполняются слезами, а губы вздрагивают и кривятся. С тяжелым вздохом и выражением полного отчаяния на лице он сходит с алтаря и, повинуясь очевидной необходимости, обрывающимся от волнения голосом объясняет мне: в этой нише хранилась рука святого Иштвана, первого короля Венгрии, основателя венгерской католической церкви, рука, окрестившая язычников-мадьяр, рука апостольского короля, словом, та самая нетленная рука, которую каждый год 20 августа, в день святого Иштвана, с большой торжественностью проносили по Буде вместе с короной, присланной Иштвану для коронации папой римским Сильвестром II. Насчет судьбы короны Тараши не сомневается. В нее вделаны крупные смарагды, ляпис-лазурь и рубины, обрамляющие драгоценную эмаль с изображениями двенадцати апостолов. Конечно, Салаши выкрал это неоценимое национальное сокровище, и теперь корона, наверное, уже заприходована немцами. Но неужели он захватил с собой и руку святого Иштвана? Кость, обтянутую черной, как уголь, высохшей кожей. Зачем она ему? Зачем?! Тараши недоуменно пожимает плечами, избегая смотреть мне в глаза. Вот он и зашел сюда, собственно, для того, чтобы взглянуть, цела ли эта рука…
Уныло бредет Тараши по длинному сумрачному коридору, желая, видимо, показать нам, что не один только интерес к руке святого Иштвана привел его во дворец. Но ни на что больше он уже не обращает внимания, ни перед чем не задерживается. С безразличным видом проходит мимо комнат, где полно грязи и где валяются павшие костлявые лошади и из последних сил еще бродят живые…
Перед широкой, частью обвалившейся, мраморной лестницей, ведущей на второй этаж, Тараши останавливается в нерешительности и смотрит на меня, как бы спрашивая, стоит ли итти дальше. Я киваю: «стоит», мы поднимаемся наверх — и в первой же задымленной комнате видим легковой «фиат», продавленный рухнувшим потолком. Как попал сюда «фиат»? Оказывается, второй этаж по горизонтали выходит на площадь святого Георгия. Значит, конюшни у немцев были на первом этаже, а на втором был их гараж. Сами же они укрывались в глубоких и просторных подвалах.
Для Тараши это уже все равно. Его глаза слезятся. «От дыма», — утверждает он. Но дыма не так много. Он улетучивается сквозь большие отверстия в потолке и через окна. Машинально пробирается Тараши дальше, идет по балкам, грудам кирпичей, среди поломанной розовой и красной мебели, идет по когда-то роскошным покоям, которые в последнее время занимал регент Хорти со своей семьей.
Мы попадаем в комнату с огромным, во всю стену, флорентийским зеркалом. Перед ним Тараши стоит, протирая глаза, с таким видом, будто приходит в себя, вспоминая, где он и что с ним.
Зеркало густо покрыто пылью. Профессор видит свое отражение как бы в тумане. Скудная усмешка скользит по его лицу. С напускным равнодушием помахивая тростью, он старается походить на праздного туриста. Но это ему удается плохо.
В это зеркало, говорит он с дрожью в голосе, смотрелись люди многих поколений: мировые ученые, писатели, дипломаты, знаменитые артисты и красивейшие венгерки. Все они охорашивались, прежде чем войти в парадный зал, зал для праздников и балов. Интересно взглянуть сейчас на этот зал. И Тараши робко — первый раз в жизни — переступает порог огромного двухсветного зала с ярусом лож на высоте второго этажа. Подняв голову, он озирает разноцветный мрамор, фрески, гипсовые гербы, лепные гирлянды цветов и листьев с повторяющимся в каждом венке изображением короны святого Иштвана. Выше к потолку рельефы крупнее: музыкальные инструменты, нотные знаки, танцующие фавны и пастушки и целящиеся в них из луков кентавры.