Венгерские рассказы
Шрифт:
По обе стороны коридора, как в гостинице, ряды застекленных дверей. Под потолком, едва оттесняя мрак, тускло горит электрическая лампочка. Видеть ее робкий свет в теперешнем Пеште странно и приятно.
В крохотной комнатушке, куда вводит меня редактор, — письменный стол с телефоном, деревянное кресло, этажерка с книгами, карта Европы, а у окна на низеньком столике портативная пишущая машинка.
Окно с обледеневшими стеклами выходит в переулок. Но и сюда доносится шум толпы и бойкие, постепенно удаляющиеся, протяжные крики мальчишек-газетчиков:
— Сабадшаг! Сабадшаг!
Араньоши, прислушиваясь, удовлетворенно кивает головой.
— Так вот каждое утро мы будим людей, вытаскиваем их из бункеров на улицы, чтобы они двигались,
Редактор указывает на кресло и круглый вертящийся стул перед столиком с пишущей машинкой.
— За меня не беспокойтесь, я устроюсь. — Он усаживается на краю стола, распахнув полы пальто и положив ногу на ногу. — Извините, что не могу вас принять в лучшем помещении. Наши канцелярии и приемные еще приводятся в порядок. Там страшная кутерьма. Здесь, в этой репортерской кабинке, мы можем спокойно посидеть. Вы курите? Разрешите вам предложить. Венгерские — «Симфония». Довольно крепкие.
Араньоши глубоко затягивается и, собираясь с мыслями, жует кончик сигареты. Сквозь голубой дымок он задумчиво смотрит куда-то на дальние крыши, уже заблестевшие под солнцем.
— Итак, о чем бы нам с вами потолковать?.. Жизнь полна метаморфоз. Вот раньше здесь была редакция газеты «'Uj Magyars'ag». В переводе это значит: «Новое мадьярство». Эту газету издавал Милотаи, так оказать, наш венгерский Геббельс. Хотя он и не занимал никакого официального поста, но через свою газету пытался управлять общественным мнением. Нужно признать, он публицист ловкий и с большими способностями. От явных фашистов Милотаи отличался только тем, что не отвергал традиций, хотел слепить «особую мадьярскую душу» из смеси старого и нового, примирить знать с крестьянством и средним сословием — воду с огнем!
Араньоши соскальзывает со стола и мелкими шагами быстро ходит взад и вперед.
— Давно ли смердела здесь эта «душа»? Давно ли мальчишки выбегали отсюда с криками: «Уй мадьяршаг!», «Уй мадьяршаг!»? Но эту газету редко кто покупал. Разве только кто-нибудь от скуки, сидя в кафе за рюмкой коньяка. А сейчас что делается, видели? Наша газета возродила традиции народных газет Кошут Лайоша. Она подлинно народная — вот в чем суть. К чему я вам все это говорю? Видите ли, мне просто хочется с вами об этом поговорить. Собственно, я еще не знаю вашего имени, но вы — журналист. Это для меня ясно, даже если бы вы и не вытащили своего блокнота. Но, прежде всего, вы — русский. Вы меня отлично поймете. Вероятно, вы и сами испытывали когда-нибудь эту потребность высказаться вслух и как бы убедить самого себя в чем-либо таком, что особенно приятно вашему сердцу. Слышите, улица все еще шумит! И это тоже убеждает, да еще как! Убеждает в жизненности нашего дела! А то, что немцы еще в Буде, это хотя тоже реально, но так же несущественно, как несущественны сейчас, зимою, те желтые листья, которые ветер еще не успел сорвать с деревьев. Что прошло, то прошло… Ведь, в сущности говоря, неправильно все сваливать теперь на нилашей. Разве все предыдущие правительства были лучше? Все отличие лишь в том, что Салаши циничнее, откровеннее, так сказать: у него что на душе, то и на языке. Разве партия «Венгерская жизнь», монопольно управлявшая государством до марта 1944 года, не была с самого начала своего основания графом Бетлен ревизионистской в отношении границ, то есть, по сути дела, фашистской? Расчищать путь для войны ей было тем легче, что она почти никакой оппозиции не встречала. Пользовавшиеся легальностью так называемые социалистические партии не только в этот период, но и за целое столетие ни разу с должной силой и авторитетом не сказали свое слово… Поэтому их здесь терпели, а нас… Ну, стоит ли сейчас вспоминать об этом! Почти все наши партийные работники, оставшиеся в живых, вынуждены были бежать за границу. Я лично уехал во Францию. Там я много лет работал в «Юманите». Но как только в Европе началась война, я был уже здесь…
Редактор нервным движением достает из портсигара сигарету и быстро сует ее в рот. Долго ищет в карманах коробку спичек, машинально чиркает, спичка сгорает в его желтоватых от никотина пальцах. Он зажигает другую и рассеянно закуривает, остановившись у окна и глядя на крыши, над которыми уже всходит солнце.
— Я вернулся нелегально, меня не замечали, а я все видел. Народ не хотел войны, а значит и фашизма. Это несомненно. Скажу больше. Он инстинктивно тянулся к России и ко всему русскому. Вот вам самый лучший пример. Была здесь международная сельскохозяйственная выставка. Русский павильон был замечательный, грандиозный. Вам трудно представить себе, что там творилось. Достаточно сказать,
Араньоши легко, по-мальчишески, подскочив, снова садится на край стола. Глаза его возбужденно горят.
— Но самое главное в том, чтобы убрать идеологический мусор, проветрить мозги. Фашистская агитация многим все-таки забила головы, люди втянулись в войну, стали бояться русских. Венгерские части еще и сейчас воюют заодно с немцами в Буде и возле Балатона. Факт остается фактом. И зверства в Нови-Саду и в Словакии не случайны. Но ничего! Как говорится, отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая! Вы видели человека в кепке, слышали его речь? Это тоже факт, и более значительный. В сущности, он почти повторил нашу сегодняшнюю передовую. Это значит, что газета угадала мысли и думы этого человека… Вот в чем вся суть! Да, в этом суть, в этом, чорт побери! И заметьте, с каждым днем таких людей, которые без стеснения говорят вслух о самом задушевном, становится все больше и больше. Они приходят из недр народа. У них зоркие глаза и трудовые руки! У них деятельный ум и есть сила воли. Только такие люди и способны построить новую демократическую Венгрию. И я, простите за нескромность, горжусь тем, что они приходят и заявляют о себе не только по влечению своего сердца, но отчасти также и по зову нашей газеты…
Дверь открывается, в комнату боком просовывается человек с одутловатым лицом, одетый в синий, вымазанный типографской краской халат. При виде меня он слегка пятится и, пригладив пятерней свои и без того тщательно зачесанные блестящие черные волосы, что-то деловито говорит редактору. Затем, приветливо улыбнувшись мне, исчезает.
— Я должен извиниться перед вами, — Араньоши встает, стряхивая пепел с пальто, и губы его снова выпячиваются с сердитым выражением, — меня вызывают в типографию. Но мне хочется еще увидеться с вами. Условимся: у меня на квартире. Хорошо? Только уговор: на этот раз буду слушать я. Вас интересует Венгрия, а меня Россия. Ведь до сих пор наши страны были одна для другой как бы за семью печатями. Теперь, я уверен, этого никогда больше не будет! Возможно, еще и на Маргит-сигет посидим с вами за кружкой холодного черного пива. Сейчас этот очаровательный островок развлечений — не правда ли? — выглядит страшно. Это — видение Венгрии, — такая она сейчас! Остов, в который нужно еще вдохнуть содержание и душу. Настоящую мадьярскую душу! И в этом — вся суть нашей работы. Вся суть! Итак, жду вас у себя. После пяти я всегда дома. Вот мой адрес. Это здесь, недалеко.
У ГРУДЫ РАЗВАЛИН
От площади генерала Бэм отходила короткая улица барона Липтаи с большими красивыми домами.
Теперь ее в Буде нет.
Здания обрушились и завалили улицу обломками до высоты второго этажа. Железные и бетонные конструкции перекрытий, деревянные балки, стропила и доски висят, чудом удерживаясь на остатках стен, торчат из нагроможденных камней, перемешанных с обломками мебели. То там, то здесь горы развалин понижаются, переходят в лощинки или в узкие скалистые ущелья, где, как в разрезе горных пород, видны разные слои — кафельные плитки и кирпичи, черепица, дерево, битая посуда, одежда, книги. Самый нижний слой — раздавленные всей этой массой автомашины и повозки.
Кое-где сохранились стены и углы комнат с их прежним убранством. С частично уцелевшего потолка, раскачиваясь на легком ветру, свисает розовый с кистями абажур. Комната на две трети обвалилась, но у самой стены еще держится шкаф-витрина. На ее полках, застеленных салфетками, можно различить фарфоровые и целлулоидные безделушки, чайный сервиз и расставленные вокруг графина рюмки, наполовину окрашенные в оранжевый цвет и от этого кажущиеся недопитыми. В углу круглый столик с веточкой букса в зеленой вазе и мягкое кресло, у которого одна ножка лишена опоры.