Венгерские рассказы
Шрифт:
Мой спутник югослав переводит ему четверостишье, которым начинается и кончается записанная на граммофонную пластинку лирическая песенка на мотив из «Травиаты»:
Виолетта, ответь на мой голос. Если я пою, так это только для тебя. Я украсил цветами свою гондолу, Тайное место нашей любви.Василий Рыбкин, выслушав, смотрит на нас широко раскрытыми глазами.
— Вот как! — шепчет он, улыбаясь,
ЖЕНЩИНА В ЗЕЛЕНОМ ТЮРБАНЕ
Дома на улице Дохань в Пеште серые, скучные, вытертые, как старинные монеты. Это — улица гетто. С трудом вытаскивая ноги из сугробов снега, бродят по ней худые, усталые, измученные люди, словно они только что вышли из больницы после очень тяжелой болезни. Глаза у них без искры жизни, точно стеклянные, — не смеются и не плачут. Это — люди гетто. Их особенно много возле ворот в высокой зубчатой стене, на которой высечены шестиконечные звезды, геометрические узоры, моисеевы заповеди и имена евреев-солдат, павших в первую мировую войну.
Сквозь эту толпу с неистовым упорством, без звука, без просьб уступить ей дорогу проталкивается женщина со странно расширенными глазами. Седой клок волос, как рог, торчит из-под ее зеленой, в виде тюрбана, повязки на голове. Мы с переводчиком входим за нею во двор синагоги.
Просторный двор изрыт широкими ямами. Между ними штабелями лежат трупы: полуголые, ссохшиеся, в отрепьях, в уродливых позах, со скрюченными конечностями, с застывшей болью на серых лицах. Люди в голубых блузах поверх пальто все время приносят трупы на носилках, и наполняют ими ямы.
Женщина, обойдя все штабели, опускается на колени и смотрит, как засыпают землей одну из ям. Тел уже не видно, только костлявая белая рука еще торчит, вздрагивая, словно живая, когда по ней бьют комья, то сгибается, то снова выпрямляется, как бы стараясь ухватиться за лопату. К запястью привязана бирка с надписью:
«№ 1137, Бэм Ирена, улица Вешелени 4, 1 этаж, 3».
Прочитав эту надпись, женщина встает и вздыхает. «Не он», — шепчет она, пожимая плечами. С удивительным выражением разочарования на лице она подходит к столу у стены. За столом сидит с полузакрытыми глазами очень усталый пожилой человек и, перебирая листки, которые ему передают люди в голубых блузах, записывает в большую конторскую книгу:
«№ 1261 — Клайн Янош.
№ 1262 — неизвестный».
— Скажите, — обращается к нему женщина, — не здесь ли мой сын? Вертхеймер Ференц?
— Нет, я этой фамилии не встречал. Возможно, он не опознан. Возможно, уже зарыт. Посмотрите еще на Доб-утца. Там в одном магазине только что нашли тридцать трупов. Потом в бане на Казинци, — не поднимая глаз, отвечает ей усталый человек и пишет дальше, как бы засыпая:
«№ 1263 — неизвестная».
Женщина идет со двора, напряженно смотря перед собой. Мы следуем за ней.
Улица Доб такая же, как и Дохань. Возле магазина с нарисованными на
— Тетей много, а моей мамы нет, — говорит она женщине таким тоном, точно жалуется. — Нигде нет…
Обе идут дальше вместе, одинаково убежденные, что своих близких они могут найти только среди мертвых…
Улица Казинци, такая же, как Дохань и Доб. Дом № 40, двухэтажный, серый, с черной окантовкой. Бани! И здесь склад трупов. Скелеты, обтянутые кожей, лежат в бассейнах, выложенных розовым и голубым кафелем, с проточной водой, вытекающей из пастей фантастических животных, и в ванных комнатах, и в коридорах. Матовый свет, льющийся из овальных окон, тускло отражается в остекляневших глазах.
Кудлатый сторож с круглой рыжей бородой рассудительно втолковывает обеим посетительницам:
— Тут их, поймите, больше двух тысяч! Старые, молодые, всякие. Есть и младенцы, которые родились в гетто. Есть и без головы. Разве возможно найти? Подумайте. А то, может, давно в Дунае, а вы здесь ищете…
Басовый голос его, как в церкви, эхом отдается под темными, отсыревшими сводами.
— Где же моя мама?
— Где же мой Ференц?
Девочка и женщина спрашивают это одновременно одним и тем же тоном, ни к кому не обращаясь, и тут же теряют друг друга в уличной толпе.
Из подъезда дома выносят труп.
Сдвинув тонкие, подбритые дужками, черные брови, женщина всматривается в лицо, расплющенное выстрелом в упор, и вдруг опускается на ступеньку, точно у нее уже нет сил итти. Или, может быть, она поняла, что в самом деле найти сына среди огромного количества мертвых тел так же трудно, как трудно найти какой-нибудь один лист в дни осеннего листопада.
Она закрывает глаза, и руки ее, как плети, опускаются между острых колен.
Мы садимся рядом с ней. Она вздрагивает всем телом, но, увидев нас, успокаивается и инстинктивным движением восковых пальцев прячет под тюрбан выбившийся клок седых волос. Слабым голосом отвечает на вопросы переводчика, и вот что я узнаю:
Зовут ее Марией. Ее отец, Шварц Ференц, служил садовником у арендатора помещичьего имения. Потом купил маленький участок земли и стал сам его обрабатывать. В семье было пять братьев и пять сестер. Все помогали отцу в хозяйстве. Однажды в деревню приехал за продуктами приличный молодой человек, Вертхеймер Имре. Мария познакомилась с ним и вышла за него замуж. В Будапеште, в уютной квартирке из двух комнат и кухни, жили скромно, но счастливо. Все изменил Гитлер. По его требованию, и в Венгрии были изданы законы о евреях. Имре лишился службы. У старого Шварца отобрали землю, он затосковал, стал худеть и вскоре умер.