Венгерский набоб
Шрифт:
– Это все ерунда, – заявил Мишка Киш, без малейшей натуги выполнив задачу. – Вы вот сделайте, как я! Попробуйте за песней бокал выпить, не переставая петь!
Тогда это было внове и давалось нелегко, поскольку гортань и кадык не должны дрогнуть, покуда проходит вино, а звук – прерваться.
И этот-то номер с неподражаемым искусством исполнил, к общему удивлению, Мишка Киш, передав бокал дальше, – повторить.
Все, конечно, осрамились. Каждая попытка оканчивалась только новым провалом: за питьем пение прерывалось, и неудачники со смехом указывали пальцами друг на друга.
Мишка еще раз показал, как надо.
– А ну, подай кубок! – вскричал наконец Банди и сам приступил к опыту.
Вначале все шло гладко, но капля, видно, попала не в то горло, удерживаемый воздух вырвался наружу, и изо всех отверстий, словно у всплывшего кита или из головы морского божества, венчающей фонтан, разом брызнуло вино.
Последовавшее придется описать подробней, тем паче что почитается такое забавой отменной, коей нельзя потом и нахвалиться.
Весь стол вскочил, надрываясь от хохота, меж тем как Банди кашлял, еле переводя дух, грозясь Мишке кулаком и выдавливая в промежутках: «Убью!» Наконец, отдышавшись, засучил рукава на толстых, мясистых лапах и взревел:
– Держись теперь! Пришибу! Всю бражку укокошу!
При такой угрозе все опрометью кинулись к дверям. Обычай его был слишком хорошо известен, в этакую минуту ему уж лучше не попадайся, а спасайся, как можешь: деру давай или наземь ложись. Банди, наподобие медведя, лежачих не трогал. Гайдуки и самого барина Янчи проворно потащили к выходу. У кого ноги заплетались, заползли кое-как под стол.
Один Мишка Киш не двинулся с места.
Кутьфальви был огромный, зверской силищи мужчина. Ему ничего не стоило трехпудовый мешок зубами через голову перебросить и талер пополам раскусить. Один останавливал он на скаку понесшую лошадь. Достоинства эти снискали ему такое уважение, что нужно было очень уж опьянеть, чтобы с ним связаться. Подобная дерзость кончалась обыкновенно тем, что звероподобный наш Бронт [162] изрядно отделывал своего уступавшего силой и весом противника.
162
Бронт – один из трех циклопов
«Ой, Мишка, несдобровать тебе!» – ахали-охали все, видя, что он лицом к лицу остался с разозленным неудачей великаном, который, раскидывая стулья, с простертыми руками устремился к нему, чтобы смять, свалить, уложить одним ударом.
Но табунщику-дворянину не привыкать было к таким переделкам. Едва противник приблизился, он мигом нырнул вниз, ускользая от его кулаков, и показал, как у них дерутся.
Одной рукой ухватить за шейный платок и закрутить хорошенько, чтобы дыхание сперло, а другой – дав одновременно подножку – ударить под колено: вот прием табунщиков, который неизменно оправдывает себя даже против самых дюжих силачей. Не беда, коли между делом и по кумполу раз-другой попадет. Затем и ходят табунщики обыкновенно с непокрытой головой: закалят ее – никакой фокош не возьмет.
Собутыльники услыхали только невероятный грохот и, обернувшись, увидели из дверей, что Банди Кутьфальви во весь свой исполинский рост без движенья растянулся на полу, а противник, коленом наступив ему на грудь, беспрепятственно тузит его по чем попало, как сам он, бывало, сколько раз приятелей во время попоек. Ну, получил, сударь, на орехи! Все были рады: нашла-таки коса на камень, и Мишку, отмстителя многолетних обид, который отпустил наконец ворот и оставил побежденного валяться, чуть не на руках носили и пили за его здоровье до самого утра.
Кутьфальви же, которого гайдуки после этого небольшого развлечения вынесли из зала и уложили осторожно, проспал до полудня и во сне видел, будто с горы скатился в глубокий карьер, все бока себе обломав о выступающие камни. Проснувшись, он очень удивился, что и наяву чувствует ушибы.
С того дня стал Мишка Киш любимцем барина Янчи и желанным гостем всех окрестных мужских компаний.
В пояснение этого последнего надо сказать, что на Альфельде, и особенно в Банате, мужской сепаратизм господствует не только в местах публичных, – он и на частную жизнь, на увеселения распространяется. При женщинах мужчины не умеют веселиться и всячески стараются отделаться от них. Это обычно того сорта люди, которые даже в одинокие свои минуты не ищут счастливой близости с более нежным, ласковым существом и, кроме дворовых девок да продажных городских красоток, всякого дамского общества чураются. А коли женаты, то с супругами обходятся, как со служанками, со служанками же – как с женами. Подобные компании – лучшие рассадники всяческого варварства, настоящие разбойничьи семинарии для дворян. Будь я поэт, непременно сравнил бы их с лесами, лишенными цветов, – и погрешил бы против истины, ибо бражничество, злонравие, порок распускаются там пышным цветом.
Некоторый разлад в эти крепко спаянные прежде мужские товарищества внесло сословное собрание 1825 года. Кого одна, кого другая обязанность исторгала из дружеского круга, и хотя рыбак рыбака увидит и в Пожони, [163] все же те времена словно новый, необычный оборот дали событиям, на колючий куст диких нравов привили иной черенок. Начались споры о политике. Увлечение тоже достаточно дикое, но хоть не одну глотку да легкие приводящее в движение, а сердце и разум, – напоминающее, что есть интересы, которые простираются подальше бражного застолья, и что земля, которую мы вспахиваем, обжинаем, в залог отдаем и проматываем, не только имением зовется, но и родиной, пред ней же мы все в долгу, возрастающем неимоверно, если процентов не платить.
163
Пожонь (ныне Братислава) – город, где вплоть до революции 1848 года созывалось венгерское сословное (дворянское) собрание
Одним словом, вместо кубков пришли зеленые столы, а вместо мужских застолий встретили наших знакомцев клубы, где у многих заматерелых буянов проснулись склонности более высокие.
Старейшего представителя дома Карпати тоже вытащили в Пожонь национальные конституционные обязанности. Пришлось скрепя сердце расстаться с шутами и псами, собутыльниками, гайдуками и девками дворовыми. Только с Мишкой не в силах был он разлучиться и взял его с собой. Может статься, опять только для забавы: еще больше знатных бар перезнакомить со своим псевдодворянином. Кто знает, еще влюбится какая-нибудь графская дочка в него; то-то славно будет гайдуком после отрекомендовать жениха в скарлатовой ливрее, чье место на запятках, когда в карете господа!
Однако веселый, открытый нрав, приятная, видная наружность сами служили Мишке Кишу рекомендацией, и его всюду радушно принимали в пожоньском обществе.
В образованных кругах свой словарь. Грубость зовется там «ветреностью», неправильная речь – «самобытностью», запальчивость – «мужественностью», а невнимательность – «сосредоточенностью». Мишка сделался, таким образом, обладателем множества прекрасных качеств, даже пальцем для этого не шевельнув, куртку только переменив на атиллу. Он казался прирожденным дворянином. Всех восхищали пусть не ум, – им он не тщился блеснуть, – но мужские его достоинства: румянец во всю щеку, стройный стан, огневой взор, черный ус – то, что любой учености важнее. Достаточно ему было вскочить без дальних слов в седло – и куда с таким тягаться разным книгочиям, горбы себе нажившим за письменным столом. Конечно, в спорах о конституции или публичном праве предпочитал он благоразумно помалкивать, но умел уж зато поговорить там, где отцы отечества были не столь речисты: с дамами, и немало уже чувствительных историй ходило о той или иной красавице, не совсем неблагосклонной к галантному искателю приключений, чьи поместья, правда, лежат неведомо где, но доход, как нетрудно убедиться, приносят изрядный.
Барин Янчи только в усы посмеивался: алая троица не за горами, а с Мишкой чуть ли не вся золотая молодежь на «ты», и заботливые мамаши уже там и сям начинают осведомляться об имущественном положении славного молодого кавалера, отнюдь не пресекая его ухаживаний за своими дочками и по секрету даже сообщая близким приятельницам о таких его авансах, кон заставляют серьезные намерения подозревать.
Подобные секреты разбалтываются быстро, и у старика Карпати начались странные припадки: вдруг в серьезном самом собрании как пойдет хохотать при мысли, что сей балуемый всеми кавалер через несколько дней станет его гайдуком. Иной раз в постели даже сядет и ну смеяться, а однажды plena sessione, [164] при полном стечении публики, как раз когда протокол оглашался, приметил, что все дамские лорнетки Мишкину статную фигуру отыскивают, и закатился неистовым хохотом – и был тут же оштрафован за нарушение порядка в двойном размере, ибо нипочем не мог остановиться.
164
на пленарном заседании (лат.)