Венгерский набоб
Шрифт:
Настал наконец самый забавный день: алая троица.
В роще за Дунаем устроил Карпати роскошное, богатое угощение, пригласив на него всех, кто хоть сколько-нибудь знал Мишку.
То-то будет потеха: многократного триумфатора как простого лакея представить обществу. Хоть именье целое сули, не отказался бы барин Янчи от этакой шутки.
Вот и три четверти четвертого пробило.
Задумано было, что троицын король еще раньше окажется в передней, но впустят его к барину только в это время.
– Что это еще за мода? – вскричал Мишка, когда его наконец пригласили, и бросился в кресло. – С каких это пор по десять минут в прихожей ждать заставляют человека?
У барина Янчи во рту была трубка, которую он только что набил.
– Слушай, Мишка, голубчик, – попросил он не без коварства, – встань-ка да трубку мне запали.
– Вон бумажка подле вас, скрутите да зажгите, сами дотянетесь.
Барин Янчи уставился на него.
Забыл, что ли, парень, какой день нынче? Ну, ничего, тем забавней будет, как узнает.
– А помнишь ли ты, братец, что алая троица у нас?
– Поп да календарник пусть помнят, а мне на что?
– Ай, ай, да ведь без четверти четыре срок царствованья твоего истек, сообрази-ка.
– Ну и что? – глазом не моргнув, спросил Мишка и шелковым платком принялся полировать старинные опаловые пуговицы на своей атилле.
– Как «ну и что»? – вскричал барин Янчи, начиная уже сердиться. – То, что ты с этой минуты не барин больше!
– А кто же я?
– Кто? Мужик ты, бетяр, шалопай, проходимец бессовестный; руку должен мне целовать, если я в гайдуки тебя еще приму, чтобы ты с голоду не подох или на виселицу не угодил!
– Ничего подобного, – возразил Мишка, крутя ус. – Я – помещик Михай Киш, владелец деревни Альмашфальва, которую вчера приобрел у Казмера Альмашфальви навечно за сто двадцать тысяч форинтов, причем с торгов – самым что ни на есть законным порядком.
От изумленья барин Янчи чуть со стула не свалился.
– За сто двадцать тысяч! Да как же это ты и где такие деньги раздобыл?
– Честнейшим путем, – отвечал Мишка Киш с улыбкой, – на вечернем одром заседании в карты выиграл у своих приятелей дворян. Я и больше выиграл, да остальное на загородный дом пойдет, который в имении у себя хочу поставить, чтобы летом там жить.
Барину Янчи все стало ясно. На пожоньском собрании выигрывались-проигрывались суммы и покрупнее.
Одного только он не понимал.
– Но как ты дворянское-то имение купил? Ты же не дворянин.
– Тоже просто. Помните, не было меня две недели? Так я в Задунайщину ездил, распечатал там в одном комитате, что некто из Кишей, давно уехавший, ищет близких своих и, коли остались в этих местах Киши-дворяне, которые не забыли о родиче, переселившемся в Саболч, и готовы подтвердить его право на дворянскую грамоту, извольте, мол, явиться за получением тысячи форинтов к нижеподписавшемуся. За неделю пятьдесят девять Кишей припомнили свою саболчскую родню и грамот мне понанесли самых разнообразных, оставалось только герб подобрать покрасивей. Мы облобызались, генеалогию составили, я им тысячу, они меня своим признали, в комитате официально о том объявили, и я теперь дворянин; вот герб на перстне моем.
Проделка эта барину Янчи понравилась пуще его собственной, и он не только что не рассердился, а расцеловал даже хитреца, который всех обошел. Они-то думали, что играют только с ним, а он, на тебе, сам всех разыграл: всерьез занял место, предназначенное ему лишь шутки ради.
IX. Тысяча восемьсот двадцать пятый
Вот как жило венгерское общество в первой четверти века…
Многие из наших вельмож и не знали даже толком страны, где простирались их огромные, за день не обойти, земельные владения. Чужд, а то и совсем незнаком был им язык, на котором изъяснялись их предки, деньги свои разбрасывали они по чужим краям, силы душевные расточали на пошлое обезьянничанье. Гоняясь по всему свету за пустопорожними удовольствиями, лишали себя единственно полного: приносить пользу.
Те, кому могла бы выпасть иная слава, чьи имена могла увековечить благодарная память миллионов, однодневными балаганными триумфами тешились на подмостках тщеславия, воздвигаемых глупцами да трутнями. Дорого, дорого покупалась ими европейская образованность: ценой любви к родине; да и вопрос еще, разве утонченная испорченность, салонная бойкость, знание правил клубных и дуэльных – такие уж непременные слагаемые европейской образованности?
Другая, хотя меньшая, часть магнатов оставалась дома, отвергая всякое, мало-мальски высокое, не по их уму, образование и тем думая сберечь исконные наши обычаи, в чистоте сохранить здоровую мадьярскую кровь. Прямая пропаганда бетярщины: на танцы в полушубке, в сермяге ввалиться, по улице под ретивые цыганские скрипки прогуляться, неделя за неделей только из дома в дом переходить от масленичного стола к свадебному, со спрысков на каши, ученых почитая дураками, книжки – способом сокращать жизнь, труд – делом мужицким и пребывая в блаженном самообольщении, будто ты не токмо истинную мудрость постиг, но еще и добрый патриот, ибо штучки там всякие заграничные даже близко не видал.
На два эти направления разбивалось и большинство остального, обыкновенного дворянства. Из лучших наших домов либо вовсе изгонялся национальный дух: глава семьи с женой и детьми объяснялся на чужестранном наречии, по-венгерски обращаясь лишь к прислуге; молодые люди и девицы воспитывались в таких заведениях, где в преподавании даже скромного места не отводилось ничему, что могло бы напомнить о нации нашей и языке. Заговорите на каком-нибудь публичном увеселении с девушкой из хорошей семьи или на танец пригласите ее на отечественном диалекте – вот и sottise [165] совершеннейшая; можете быть уверены, что афронт получите самый возмущенный: ведь в наречии этом даже в исконно мадьярских городишках только со служанками одними упражняются. Либо же иная манера, нарочитая и доходящая до полной уж дикости, бытовала во дворянском обиходе. Национальное чувство во всем усиливалось быть прямой противоположностью описанного, и дочери, сыновья не обучались ровно ничему: девице зачем же учиться, никто замуж не возьмет, а сыновья налегали на ученье, если их очень уж много урождалось и зайцев на всех не хватало, чтобы гонять по столетним перелогам. Вот тогда тот или другой одолевал кое-как латынь и выходил в стряпчие. Corpus juris [166] – вот все, что ему полагалось знать.
165
Глупость, конфуз (фр.)
166
Свод законов; здесь: римское право (лат.)
Народ? Его не было нигде. На барщине или в земской избе можно еще было с ним столкнуться, но там не принято было величать его «народом».
И слово «труд» неведомо было у нас.
Да и какую работу стал бы исполнять венгерский дворянин?
Торговлей, ремеслом занимались по большей части немцы-горожане.
Пахать годился и мужик, земледельчество особого умения не требовало.
В науках какая была дворянину нужда? На что он мог их употребить? Самое большее геморрой наживал от сидячей жизни и, ежели не вознамеривался стать профессором, никакого проку из познаний своих не извлекал.
Язык родной облагораживать? Перед глазами стояла у него плачевная участь померших с голоду поэтов и бродячих комедиантов, коих на кремнистый тот путь толкнули злой рок или исключение из школы, – все примеры довольно печальные.
Лишь одно-два крупных дарования выдвинуло это погруженное в спячку поколение. Но и того довольно было, чтобы догадаться: песок сей – россыпь золотая, надо ее только разработать.
Появились у нас женщины высокой души, принявшие под свою материнскую опеку осиротевшее дело национального пробуждения. Имена супруги верховного королевского судьи Анны Урмени в Венгрии, графинь Телеки, Борнеммссы, баронессы Банфи в Эрдее вечно будут памятны как последние звезды ночи и первые вестницы зари.