Венки Обимура
Шрифт:
– - Кстати, в вашей лаборатории застал очень трогательную сценку. Наташа даже убежала, когда я так не вовремя появился...
Антонов сморщился; Егора тоже передернуло. Голавлев заметил это, но не смутился. Морщины так и плясали на его лице, от прежней злости не осталось и следа:
– - Я, кажется, помешал вашему разговору? Вы о фантастике? О, вот это жанр! Мощный роздых дает уму, как и детектив. Я всегда беру с собой в дорогу какую-нибудь развлекалочку: Брэдбери там, или другое чтиво.
– - Чти-во?
– - повторил Антонов.-- Да... Сказку у нас принимают всерьез только дети. Мы отдали им мечту. Это значит, мы уважаем их надежду на завтрашний день. Но отчего же мы не уважаем
– - сказал он словно про себя, а Голавлев невольно засбоил:
– - Ну конечно, футурология -- это сложно. Общность наций, общность языка...
– - Общность наций -- да. Общность языка -- нет,-- твердо сказал Антонов.-- Я убежден, что даже величайший наш фантаст напрасно лишил далеких потомков народов Земли языковой индивидуальности.
– - Вы писатель, сказочник, а значит, витаете в облаках,-- с подчеркнутой приветливостью говорил Голавлев.-- Процесс унификации языков неостановим. Люди уже сейчас предпочитают обходиться без вывертов, говорить кратко, быстро, чтобы смысл был понятен сразу -- и любому социальному типу. Возьмите хотя бы нашу газету. Мне кажется, эсперанто -- необходимость. Общий язык уничтожит разногласия быстрее всяких переговоров на высшем уровне.
– - От души надеюсь, что подобного кошмара -- я имею в виду, конечно, не уничтожение разногласий, а уничтожение границ между языками -- никогда не произойдет, -- передернул плечами Антонов.-- Что исстари ведется, то не минется.
– - Да уж минулось, минулось, Михаил Афанасьевич!
– - вмешался Никифоров, поворачиваясь.-- Вы посмотрите, как изменился, измельчал народ! Помню, в войну... А сейчас -- каждый за себя, разве осуществишь с такими задуманные повороты?! Неужто в языке спасенья искать?
– - Автомобиль нервно дернулся к кювету.-- Нет, я уж лучше буду молчать!
– - крепче схватился за руль начальник Отдела.
– - Думайте что хотите,-- невесело сказал Антонов,-- но я убежден: пока народ обладает своим языком -- исконным, конечно, а не тем, во что его превращает пресса и официоз,-- в нем жива душа его предков, его страны во всей духовной силе. Ведь каждое слово, нами произнесенное, дорого нам не только за красоту его, родную и привычную, а за то, что мы ощущаем его связь между каждым из нас -- и всей народностью нашей...
– - Вы, конечно, имеете в виду прежде всего русское слово?
– - невинно спросил Голавлев, и Антонов спокойно ответил:
– - Конечно. Ведь я русский. А вы разве нет?
– - Знаете, что я вам скажу, Михаил Афанасьевич? А не попахивают ли ваши рассуждения... знаете чем?
– - Знаю, -- отмахнулся Антонов.-- Национализмом, верно? Или шовинизмом? Нюхайте на здоровье. Я терпеть не могу разговоров о взаимном влиянии различных языков, на которых говорят народы нашей страны. Понятно, что русский -- язык межнационального общения, и, наверное, невозможно избежать его проникновения в другие наречия, принадлежащие меньшему количеству людей, но ведь от этих "взаимовлияний" ничего не остается, когда берем обратный процесс, проникновение, скажем, элементов нивхского языка -- в русский.
– - Вот, вот, -- закивал Голавлев.-- Опять вы о том же.
– - Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось, это еще Даль говорил,-- бросил Антонов. .
– - Да чего тут искать? Все сразу видно,-- развел руками Голавлев.
– - Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы -- русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час -- откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая -- не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!
– - Я ненавижу любые проявления национализма, -- заявил Голавлев.
– Простите за прописные истины, но советский человек -- прежде всего интернационалист!
– - То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом -- и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово?
– - удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:
– - Да потому, что такие как вы... с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить... и виновны в том, что происходило в нашей стране,-- в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!
Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.
– - Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный,-- сказал он.-- Я готов согласиться с вами, Голавлев... или все же Голавлев?-- лишь в одном: такие, как я... в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, -- такие, как я, и плодили таких, как вы, -- бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые -- не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны -- ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы -- фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы -- борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску,-- и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как... редиска. А мы... мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания -- и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы -- русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто... предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...
– - Ну наконец-то! Аэропорт!
– - завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.
Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым...
– - Михаил Афанасьевич,-- робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...
Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.
– - Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро!
– - неслось из динамика.-- Повторяю!..
Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.
"Откуда она меня знает? А, волосы!.." -- мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.
– - Егор Михайлович!
– - отчаянно кричала Наташа.-- Мнемограф был включен на уничтожение записи!