Вера без любви
Шрифт:
Милое дитя, чудный цветок за мгновение до своего расцвета. Зачем же Бог создавал столь совершенную красоту, если она может впасть в страшный грех колдовства? Но только одно то, что она женщина, уже делает ее скверной и склонной ко греху… Так говорится в “Молоте ведьм”. Но разве грех не оставил бы изъянов на ее теле, которые нельзя не заметить и использовать как доказательство вины?
Огонь, полыхающий в моем сознании после допроса, зажегся вновь. Я коснулся креста на шее – сейчас ее чары бессильны, но сомнения точат мой разум, словно черви.
Полный тяжелых мыслей, я понял, что не смогу держать их в себе. Мне нужно с кем-то поделиться. Но разговор с Филиппом не задался – уже который день он избегает общения на личные темы, и только то, что касается работы, вызывает у него интерес. За субботу он не произнес и двух десятков слов. Хотя что его винить – мы до поздней ночи разбирали бумаги, свечей пожгли без счета. Но воскресенье после службы всегда было нашим временем, временем на общение, но он предпочел запереться в своей комнате и вышел только к ужину. Он словно чувствовал, что я хочу у него что-то спросить, и избегал этого. Мог ли он знать, что я услышал обрывки его тайной беседы? Не думаю. Отец Араносо вряд ли бы рассказал ему, что поймал меня у дверей, за которыми шло обсуждение дел с ночным гостем. И про обещание подготовить меня к новому допросу он словно забыл. Хотя он мог и не знать, что следующий мой визит в тюрьму назначен так скоро.
Я спустился на кухню, где Марта замачивала кухонные тряпки. Из-под ее ловких рук они выходили едва ли не белоснежными, а чистоту она очень ценила. В кадке теплой воды пузырились скатерти и салфетки. Не хлеб печет – значит, разговаривать с ней можно. Тут правило строгое, Марта всегда говорила: «Нельзя к хлебу с дурными мыслями подходить. Или что неприятное думать. Поэтому пока тесто месится да в печь кладется, чтоб духу вашего здесь не было!». Мальчишками мы с Филиппом могли нарушать это правило, когда хотелось похулиганить, но сейчас мы слишком уважали труд нашей кухарки, едва ли не заменившей нам мать.
– Что такое, Виктор? До обеда еще далеко, проголодался что ли? Вон в том шкафу можешь взять печенье.
– Нет, Марта, поговорить хотел.
– Говори, только я стирать буду. Некогда мне лясы точить, – кухарка принялась взбивать мыльную пену в кадке.
– У меня все ведьма эта из знатных из головы никак не идет. Что-то не так в ней.
– То, что она молода да красива? Этого добра полно, только вот что знатная – странно. Не ведут себя господа так. А вот среди простых да бедных есть склонность к ворожбе.
У меня перед глазами промелькнули лица городских девушек, рыночных торговок и знатных сеньорит, что приезжали на праздники к отцу Араносо. Ни одна и близко не могла сравниться с образом моей заключенной. Да, красивы, но нет в них чего-то, не хватает…
– Красива-то ладно, разных видели. Но знаешь, глаза у нее такие… честные. Сложно поверить, что она врет. И не может быть ангельского лица у той, что дьяволу отдалась добровольно.
– Неужто думаешь, оклеветали ее? Пусть так даже, но слова ее про святейших – ересь чистой воды. Ты сам говорил, ужас просто, душа не выдерживает. А вот если бы была умницей, покаялась перед отцами святыми на заседании, глядишь, и сняли бы с нее обвинения в ворожбе.
– Да что ты, Марта. Такие дела назад не воротишь.
Марта бросила стирку и стала стряхивать с рук белесую пену.
– Маленький ты был, не помнишь… Был случай, когда по решению отца Араносо оправдали колдунью. Ну да не колдуньей она оказалась, подружки на нее наговорили. Мол, купец заезжий к ней свататься стал, не взглянул на ее положение. А красивая была девушка! Вот как ты говоришь, лик ангельский. Но не личико ее оправдало, а то, что все обвинения отрицала. Долго процесс длился, помню, всю весну и все лето она в камере провела. Ее почти что приговорили к казни, да тут к отцу Араносо пришла одна из ее подруг. Плакала, на коленях стояла. Призналась в клевете. Стало быть, отпустили девицу. Да только ни красоты уже не осталось у нее, ни нрава веселого. Говорят, умерла к первым холодам. Люди не поверили, что не колдунья она, сторонились. И жених бросил.
Я слушал Марту, но ее слова гудели словно издалека. Значит, и эта девушка безобразной станет. Не останется той красоты, которой я сейчас оправдываю ее. Не останется у меня поводов думать, что она невиновна. Слишком молод я и глуп, чтобы быть секретарем отца Араносо – столько дел для него переписал, столько книг прочитал, а все равно повелся на женскую прелесть.
***
Вторник подарил мне возможность поговорить с братом, но Филипп упорно отказывался обсуждать со мной свои дела. На вопрос, не приезжали ли к нам гости, он насторожился и ощерился, будто дикий зверек.
– Не твоего ума дела! Раз отец Араносо не рассказал о визитерах, значит, и знать тебе нечего! Ступай, у тебя поручения есть!
Я не стал напоминать про его обещание помочь, да и когда уже? Первая половина дня куда лучше подходит для визита в тюрьму, я смогу хоть что-то разобрать из своих же записей в той полутьме, что царит в камере. Надо торопиться.
И все же на брата я злился. Какими бы ни были его дела, он мог рассказать мне. Мы всегда делились друг с другом.
Настроение стало из рук вон плохим. Как назло, погода решила вспомнить, что в конце марта пока порадовать добрых христиан теплом, и солнце светило вовсю на чистом голубом небе. Под яркими лучами преображалась влажная земля, стирая с себя зимнюю серость. Кое-где проклевывались острые зеленые травинки, в воздухе пахло корой – значит, деревья просыпаются.
Сегодня тюремные казематы не казались такими удручающими. Даже островки мха, свидетельствующие о вечной сырости на стенах камер, выглядели нарядными. Длинные коридоры подземелий посветлели, а камера моей заключенной больше не казалась темной. Из полукруглого окошка под потолком лились потоки чистого золота. В них пленница стала выглядеть еще более очаровательно, но в этот раз я был готов к этому и не замечал ни единой прекрасной черты. За пазухой притаился пузырек со святой водой, которую я набрал после воскресной службы, а кресло с широкими подлокотниками, которое внесли в камеру, было сродни мощной крепостной стене – в этот раз ведьме до меня не добраться.
По тому, как расторопно исполнял все необходимое начальник стражи, я понял, что у него состоялся разговор с отцом Араносо, в котором тот напомнил о правилах проведения допроса и уважении к служителю церкви – пусть даже еще нерукоположенным.
Сидевшая во мне угрюмость стала моей броней в беседе с заключенной. Вновь повторив стандартные вопросы, мы перешли к сути дела. В этот раз предстояло прояснить, в чем заключалось ее колдовство, и как она решилась на это.
– Знаете ли вы, в чем обвиняет вас святая церковь?