Шрифт:
Геннадий КаганВера Каралли – легенда русского балета
Формула чародействаВместо предисловия
В ту пору мне было двадцать девять лет, и я жил в Петербурге, который в то время назывался Ленинградом, на улице Ломоносова, совсем недалеко от знаменитого балетного училища на улице Росси, где каждое утро мне встречались бросающиеся в глаза своей грациозной походкой девочки и мальчики, чья цель была балетное училище. Разумеется, балет был мне уже не чужд, какие-то спектакли я успел посмотреть в Кировском театре и в Малом оперном, но в них до той поры меня интересовала прежде всего музыка; движения и формы танца казались мне своего рода дополнением, неким украшающим музыку элементом, который давал в определенной степени абстрактную визуальную иллюстрацию музыкального содержания. И вот на моей улице Ломоносова я вдруг увидел эти плавные движения неожиданно без всякого музыкального сопровождения и в их, пусть еще ученической, чистой форме. Я спросил себя, не открывается ли мне здесь нечто такое, на что раньше я не обратил внимания, и я вспомнил о Поэле Карпе, историке и переводчике, моем старшем товарище, написавшем две книги о балете. Я несколько раз побывал у него на Суворовском проспекте, где он в ту пору жил, и наши чаепития с долгими разговорами обернулись для меня интереснейшим
Во время разговоров с Карпом я также впервые услыхал имя той знаменитой танцовщицы, которая в предреволюционной России была звездой балета Большого театра и более десяти лет блистала на многих сценах Европы, пока ей не пришлось разделить судьбу многих известных русских деятелей искусства того времени и с большим или меньшим успехом пробиваться за рубежом: Вера Каралли. В том, что в течение последующих лет, даже десятилетий, я почти забыл ее имя, виноваты время и обстоятельства. И этого не могло изменить мое порой неожиданное для меня знакомство с известными советскими деятелями искусства, литературы и музыки, несмотря на то что едва ли среди этих многосторонне одаренных людей нашелся бы хоть один, кто не интересовался балетом. Так, я вспоминаю композитора и музыковеда, соученика и близкого друга Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, Валериана Михайловича Богданова-Березовского, которому для его многочисленных докладов в Германии и Швейцарии (в семидесятые годы ему разрешили прочесть там курс лекций) потребовался переводчик. Ефим Григорьевич Эткинд рекомендовал ему меня. Валериан Михайлович с его абсолютным слухом, широчайшей эрудицией и блестящим французским уже через три месяца заговорил по-немецки. И на разговорной практике мы беседовали о балете, и он рассказал мне о трагической судьбе знаменитой петербургской балерины Ольги Спесивцевой, его первой любви, слишком рано сошедшей со сцены и в начале сороковых годов переселившейся в США, где она два десятилетия спустя, вдали от России, безотрадно и горестно окончила жизнь в психиатрической лечебнице. И я вспоминаю замечательного историка и архивиста, добросердечного человека и очаровательную женщину Светлану Вячеславовну Казакову, которая рассказала мне, что Вера Каралли похоронена в Вене.
Годы спустя – к тому времени я уже преподавал в Вене и в качестве литературного переводчика, а впоследствии и автора сотрудничал с известным венским издательством «Бёлау» – я стоял на венском Центральном кладбище у могилы знаменитой русской танцовщицы. Она умерла в 1972 году в зрелых годах, вдали от Москвы и Петербурга, в полном одиночестве в доме для престарелых деятелей искусства в австрийском Бадене. Кто в России или в Австрии сегодня помнит о ней, не по своей воле когда-то покинувшей родину? – спросил я себя. Что потеряла Россия, изгнав столько талантливых сыновей и дочерей, и в каком выигрыше оказались другие страны? В глубине души я попросил у Веры Алексеевны прощения за то, что само ее имя на долгое время выпало из моей памяти и я даже не упомянул его в изданной в 1998 году в издательстве «Бёлау» моей культурологической книге «За и против Австрии», хотя в ней я предоставил слово русским голосам в Австрии на протяжении двух столетий.
Я осознал, что должен сделать нечто доброе по отношению к Вере Каралли, и поэтому стал собирать материал о ее личности, ее жизни и ее творчестве, разыскивать по возможности еще живых очевидцев, кому довелось встретить ее бог знает когда. И такие люди нашлись. В Париже и Вене, в Каунасе и Бухаресте, в Берлине и Цюрихе.
Чем дольше и чем интенсивнее я работал над книгой о Вере Каралли, тем больше становилось мне ясно, что она была прирожденным талантом, одареннейшей актрисой танцевального театра. И непостижимым представляется мне еще и сегодня, что ее блистательная карьера балерины столь резко оборвалась и никогда больше не достигала тех – от Москвы и Петербурга до Парижа и Лондона – восхитительных высот, которыми она пленяла публику. И я испытываю некоторую гордость, представляя мою книгу о ней. Я вновь открыл Веру Каралли, говорю я себе, для меня самого и для других любителей несравненного искусства балета. И с чувством глубокой благодарности я помню всех, кто тем или иным образом и в России, и за рубежом помогли мне воссоздать ее биографию.[1]
С Божьей помощью становись актрисой!
Она, прекрасная, плясала…
А. Левинсон, драматург и театральный критикЯрославль. Этот губернский город, расположенный к северо-востоку от Москвы на слиянии Волги и Которосли, в конце XIX века можно было назвать по тогдашним российским меркам вполне процветающим: 56 фабрик, 77 переполненных прихожанами церквей – и один-единственный (притом далеко не столь усердно посещаемый) частный театр, владелец которого не покладая рук пекся о том, чтобы разбавить провинциальную скуку хотя бы несколькими каплями драматического и музыкально-драматического искусства из волшебного источника, бившего в находящейся отнюдь не за тридевять земель Москве. Случайный гость, которому довелось бы забрести сюда в день, свободный от спектаклей и репетиций, мог бы невзначай заметить на пустынной сцене увлеченно играющую сама с собой маленькую девочку – темноволосую и с ярко горящими глазами миндалевидной формы, каких вроде бы у коренных уроженок Поволжья быть не может. Наверное, эта девочка (как это вообще свойственно детям) воображала себя собственной матерью, выходящей на подмостки в роли Офелии (а дочь украдкой подглядывает за ней из кулисы), или на свой лад повторяла лишенные подлинного изящества ужимки и прыжки здешних «попрыгуний», как ее мать насмешливо именовала неумелых танцовщиц кордебалета, развлекавших публику в музыкальных паузах, которыми здесь было принято заменять антракты. Девочку звали Верой, а ее отец Алексей, из обрусевших греков, был главным режиссером и директором ярославского театра.
Вера, подобно своим родителям – актеру, режиссеру и импресарио Алексею Михайловичу Каралли-Торцову и его жене Ольге, выступавшей на подмостках под сценическим псевдонимом Ольгина, – не была местной уроженкой. В июле 1889 года, когда она появилась на свет, отец с матерью жили на даче под Москвой, в районе парка Сокольники, а через некоторое время им представилась возможность взять на себя руководство ярославским театром. В Ярославль Веру перевезли совсем крошкой – и здесь она провела первые годы жизни под присмотром нянюшки (а поначалу – и кормилицы) Аграфены. Девочку ждет счастливая судьба, предсказала актрисе старая гадалка, потому что она родилась под знаком Льва, а это означает, что и сама она будет человеком веселым и жизнерадостным, и относиться к ней будут с восторгом и любовью. Ольга Каралли, должно быть, восприняла это предсказание весьма серьезно, тогда как ее муж был, судя по всему, человеком куда более трезвомыслящим – по крайней мере в реальной жизни (потому что на театральном поприще он, подобно большинству творческих людей, был суеверен). Поэтому, наблюдая за тем, с каким увлечением его маленькая дочь «играет в актрисы», он лишь посмеивался и не придавал этому особого значения. И разумеется, и в мыслях не держал пустить Веру в будущем по артистической стезе. Слишком хорошо – причем на собственном опыте – знал Каралли-Торцов, как тяжела жизнь актера в русской провинции, вынужденного сегодня вечером играть Шекспира, а завтра какой-нибудь жалкий французский водевиль, и после любого представления, вернувшись в жалкую каморку, при свете керосиновой лампы тщетно мечтать о рукоплещущих ему театральных залах Петербурга и Москвы. И, хотя ему самому и удалось в известной мере выбиться из всегдашней актерской нищеты, для дочери своей он желал иной судьбы; желал тем более, что наблюдал на множестве примеров, как дети артистов, решившие последовать примеру родителей, получали лишь второстепенные роли и, соответственно, влачили жалкое существование, причем пожизненно. Поэтому он пропускал мимо ушей взволнованные слова жены, которая (как любая мать) считала свою дочь необычайно талантливой и, не забывая о предсказании гадалки, свято верила, что Вера когда-нибудь осуществит на сцене то, в чем было отказано самой Ольге, – и сильно расстроился, когда дочь (уже пошедшую в школу) оставили на второй год, потому что на уроках она, не слушая учителей, вечно пребывала в мечтательной задумчивости.
Ольга Каралли возражала мужу, пеняя ему (не вполне справедливо) на то, что он сознательно не замечает очарования и обаяния собственной дочери, которые с годами непременно должны превратить ее в выдающуюся красавицу. Ольге нравилось говорить об этом – и Вера (ей меж тем уже исполнилось одиннадцать, и от внимания ее, естественно, не ускользали родительские пререкания) жадно внимала ее речам. Она и сама давно уже чувствовала, что ей присуще нечто в корне отличающее ее от остальных детей губернского города. Порою (когда Вера знала, что за ней никто не следит) девочка облачалась в театральные костюмы и принимала изысканные позы перед зеркалом; особенно нравилось Вере – в вязаном платье с пышными рукавами – отправляться вдвоем с матерью в городское фотоателье и позировать фотографу на фоне живописных и фантастических (пусть и примитивных) задников. Одну из таких фотографий она подарила кормилице Аграфене, другую приколола иголкой к коврику у себя над кроватью, рядом со снимками родителей – отца в роли Хлестакова и матери в роли Марии Антоновны в гоголевском «Ревизоре» (сделанными давным-давно, на сцене какого-то другого театра), – и любовалась ими каждое утро.
Так что время от времени Вера уже не просто предавалась детским мечтам, похожим на волшебную сказку, но и сидела в партере отцовского театра, глядя на сцену как зачарованная и мысленно представляя себя там, среди исполнителей спектакля. Или же, ближе к вечеру, сидела на берегу Волги с пушкинскими «Русланом и Людмилой» на коленях и, пока ее не могли видеть другие дети, проливала горькие слезы, испытывая щемящее волнение: мощное течение реки, величавая поступь стихов, живая жизнь и воспоминания о сценических впечатлениях – все сливалось воедино в ее фантазии. Но, должно быть, она унаследовала и какую-то часть отцовского практицизма, потому что уже сейчас, в столь раннем возрасте, отчетливо осознавала: путь от мечты к действительности никак не может реализоваться в Ярославле. Она уже не раз слышала разговоры отца с матерью и постоянных посетителей скромного салона супругов Каралли о прославленной московской театральной школе. На этих предвечерних чаепитиях она ведь и сама сидела со взрослыми за одним столом. Конечно, она еще не слишком хорошо понимала, что это за школа, но говорила себе, что только там сможет научиться тому, что ей на самом деле понадобится, чтобы когда-нибудь выйти на подмостки в роли пушкинской Людмилы или, вслед за собственной матерью, сыграть – с цветами в распущенных волосах – гибель прекрасной Офелии, и сыграть столь убедительно, что публика разразится аплодисментами. Много позже она с изумлением обнаружила, что в шекспировском «Гамлете» эта сцена отсутствует – и о смерти Офелии в Эльсиноре узнают с чужих слов.
Отец все еще мешкал уступить натиску жены и поддаться на уговоры московских гостей, которые, наезжая в Ярославль и знакомясь с Верой, всякий раз находили возмутительным тот факт, что такой алмаз, как она (именно так они и выражались), остается неотшлифованным и прозябает в губернской глуши. Каралли-Торцов находил все эти восторги чрезмерными, хотя что-то в них, разумеется, было. Он и сам понимал, что красота Веры уже в самое ближайшее время не сможет оставить равнодушным ни одного мужчину. И эта двенадцатилетняя девочка, видел он, обладает особой аурой, с которой не идет ни в какое сравнение прелесть лучших актрис его театра. Его давнишнее предубеждение вошло теперь в противоречие с отцовским тщеславием истинно театрального человека, и однажды он объявил: Вера никогда не сможет сказать, что я не поддерживал ее во всех начинаниях.
Театральное училище или балетное – вот как стоял теперь вопрос, но в московском институте можно было учиться и тому и другому, причем за совершенно одинаковую плату; хотя, как выяснил Каралли-Торцов в разговорах с друзьями, расходы на питание, лечение, сценическое платье и необходимые учебные материалы здесь, как и в хореографическом училище в Санкт-Петербурге, брало на себя государство, поскольку оба учебных заведения входили в систему Императорских театров. Каралли-Торцов, будучи не только актером, но и импресарио, умел хорошо считать. И, еще раз взвесив всё тщательно (включая свои былые сомнения), благословил Веру (которую ни на миг не покидала решимость стать актрисой) такими словами: «С Божьей помощью становись актрисой! Завтра или послезавтра я поставлю за тебя в церкви свечу». Конечно, подобно большинству представителей актерской гильдии, он не отличался чрезмерной набожностью, и только заботясь о собственной репутации, посещал по большим праздникам ярославский кафедральный собор Вознесения Божьей Матери; но все же, припомнив гамлетовские слова о тайнах между землей и небом, которые и не снились здешним мудрецам, решил подстраховать единственную дочь и таким – не слишком характерным для него – способом.