Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
Сергей Дягилев прибыл в Петербург из Пермской губернии и (как Собинов – в Москве) начал было учиться на юриста, но достаточно быстро охладел к университетской науке и решил посвятить себя искусству. Подвизаясь в Мариинском театре на правах сочинителя либретто для музыкальных спектаклей, он свел тесное знакомство с художниками (прежде всего театральными) Александром Бенуа и Леоном Бакстом, основал вместе с ними художественную группу и начал выпускать журнал «Мир искусства». Но самого Дягилева не привлекало творческое самовыражение в форме художественного высказывания (о каком бы роде и жанре искусств ни шла речь); ему хотелось (и в конце концов удалось) стать пропагандистом современного русского искусства – живописи, музыки и театра – на всем пространстве от Петербурга до Парижа. Деятельность этого не ведающего устали организатора художественного процесса вызывала яростные споры. И вот он вновь прибыл из Парижа в Россию, чтобы заключить договоры со звездами петербургской Мариинки и московского Большого во исполнение своего небывало дерзкого замысла: организовать для взыскательной парижской публики русский музыкальный (оперный
Начались трудные и порой весьма жесткие переговоры Дягилева со специально учрежденным в Петербурге комитетом – в состав которого вошли важные чиновники, ведающие императорскими театрами, – и представителями обеих трупп Мариинки. У членов комитета имелись собственные представления о том, кого именно следует Дягилеву пригласить в Париж. Впрочем, относительно певцов и певиц по рукам ударили достаточно быстро. И тем сложнее протекали переговоры о танцовщиках и балеринах. Прежде всего Михаил Фокин (его во что бы то ни стало хотел видеть балетмейстером сам Дягилев) категорически воспротивился высказанному парижским импресарио желанию пригласить наряду с Анной Павловой Матильду Кшесинскую: она хоть и оставалась по-прежнему главной любимицей петербургской публики, но не соответствовала его, фокинским, представлениям о современном балете. Дягилеву, однако же, удалось настоять на том, что все персональные решения он будет принимать единолично, – и в результате Кшесинскую все-таки пригласили. После чего Дягилев перебрался в Москву и начал аналогичные переговоры в Большом театре. Из Петербурга за этим следили с явным неодобрением. Во-первых, в городе на Неве хотели видеть героями парижского «русского сезона» исключительно артистов Мариинского театра; а во-вторых, здесь по-прежнему господствовало старинное предубеждение против московской балетной школы как таковой. По возвращении из Москвы в Петербург Дягилеву поневоле пришлось защищаться и от этих нападок. Особую неприязнь в петербургских музыкальных кругах почему-то вызвала кандидатура Веры Каралли. К тому же, подобно Кшесинской, она не вписывалась в творческую концепцию Фокина. Дягилева же куда больше заботило артистическое впечатление, которое та или иная балерина может произвести на парижскую публику, чем ее сугубо техническое мастерство, и он, напротив, придерживался мнения, что именно Вера с ее незаурядной красотой и грацией должна открыть балетную часть сезонов в заглавной партии спектакля «Павильон Армиды». Фокин внешне покорился, однако по-прежнему пребывал в убеждении, что танцевать эту партию в Париже должна Анна Павлова – и никто другой. А он уже давно имел у себя в Мариинском изрядный вес, многие считали его звездой не меньшей величины, чем живой классик Мариус Петипа. Будучи лет на десять моложе Горского, Фокин закончил Императорское хореографическое училище в Петербурге, после чего попал в балетную труппу Мариинского театра. Выросший за несколько лет до первого солиста, Фокин в конце концов, подобно Горскому (и вскоре после того, как этого «возмутителя спокойствия» спровадили в Москву), стал хореографом – и уже в этом качестве проявил себя новатором и экспериментатором. Каждый балетный спектакль должен был иметь, по Фокину, неповторимо индивидуальный облик; успешный поиск новых выразительных средств и стилистических приемов превратил его с годами в серьезного конкурента «москвичу поневоле» Горскому. Анна Павлова – практически ровесница Фокина (с нею он пятнадцать лет назад танцевал еще в стенах хореографического училища) – превратилась под его руководством в первую приму Мариинки.
Перечень имен, с которым Дягилев по завершении переговоров вернулся в Париж, представлял собой как бы Золотую книгу петербургского и московского балета. Матильда Кшесинская, Анна Павлова, Тамара Карсавина, Вера Каралли, Маргарита Васильева, Софья Федорова, Екатерина Гельцер, Михаил Фокин, Вацлав Нижинский, Михаил Мордкин – Дягилев со своей поразительной интуицией не упустил ни одного достойного, – а с собранными им силами он завоюет Париж в первый же вечер (Дягилев был в этом уверен), а может быть, и впишет новую страницу в историю балета. Скромность притязаний была ему явно не присуща.
Вера после собеседования с Дягилевым почувствовала себя на седьмом небе. Конечно, она пустила в ход все свое обаяние и, безусловно, произвела на импресарио надлежащее впечатление. Подписание самого контракта превратилось после этого в пустую формальность. До встречи в Париже, сказал ей Дягилев на прощание, – сказал как нечто само собой разумеющееся, но вместе с тем и как нечто лично для него чрезвычайно приятное. Рассказывая об этом Собинову, Вера все еще была взволнована. «Когда я подписывала контракт, перо дрожало у меня в руке», – призналась она. А Собинов ответил, что чувствовал себя точно так же, впервые в жизни подписывая контракт с миланским Ла Скала. Тосканини, Карузо – и вдруг он, Собинов, в том же ряду, – такое невозможно было поначалу даже представить!
Все можно теперь себе представить, заметила Вера.
Нет, не всё, возразил певец. Невозможно представить себе, что она отправится в Париж без него. Он, Собинов, в те же самые дни даст сольный концерт на сцене Гранд-опера.
На берегах Сены
Впервые очутившись в Париже возле театра Шатле, Вера испытала разочарование. Она ожидала увидеть некий храм искусств, вроде московского Большого театра с Аполлоном и квадригой или какими-нибудь другими аллегорическими украшениями. Скучный серый фасад невзрачного здания, вкось и вкривь отражающийся в меланхолической воде Сены, на противоположном берегу которой горделиво высился куда более внушительный Дворец правосудия, показался ей чем-то для себя унизительным, чтобы не сказать оскорбительным. Двери были наглухо закрыты – и создавалось впечатление, будто их давно уже никто не отпирал; на ступеньках парадного подъезда сидел какой-то старый бродяга, сильно смахивающий на одного из бесчисленных московских нищих. Собинов посмотрел на Веру озадаченно и огорченно. Не далее как сегодня за завтраком в гостинице она предложила ему пройтись по набережной до театра, в котором ей предстоит танцевать.
– Выходит, я буду танцевать здесь?
– Похоже на то, – не без саркастической нотки в голосе ответил Собинов. – Здесь, в Париже, почти все театральные здания принадлежат частным лицам. Театр арендуют, показывают там какой-нибудь водевильчик или что-нибудь в том же роде, а потом запирают в ожидании следующего, кто задумает взять его в аренду. Но не стоит недооценивать Дягилева. До сих пор он неизменно доказывал, что каждый раз знает, что делает. Просто-напросто наберись терпения.
Однако Вера была слишком порывиста, чтобы покорно дожидаться дальнейшего развития событий. Кроме того, она все же была сейчас счастлива, потому что обстоятельства позволили им с Собиновым выступать в Париже одновременно, пусть и в разных театрах. Он – в Гранд-опера, а она – в этом более чем сомнительном строении, явно предназначенном для более чем сомнительных предприятий. Так или иначе, каждый вечер после спектаклей и все ночи будут принадлежать им двоим: им, и никому другому. В отличие от того, как дело обстояло в Лондоне, Вере не придется поить Собинова чаем, настоянным на свежих антоновских яблоках (да и неизвестно, найдутся ли здесь эти яблоки); нет, она будет пить с ним искрящееся шампанское, будет внимать его тонким и умным речам, выслушивая которые она по-прежнему чувствует себя дурочкой и невеждой (а то и сознательно строит из себя дурочку и невежду, подыгрывая ему), она будет наслаждаться его пением, которое здесь, в Париже, звучит еще прекраснее, чем в Москве, – не исключено, благодаря особому флеру, которым обладает этот город.
Она еще раз окинула взглядом неказистый фасад, попыталась представить себе, что за события развернутся в этом жалком и безлюдном театрике в ближайшие недели. Здесь должно случиться истинное чудо, если верить Собинову, который хорошо знал Дягилева и чрезвычайно его ценил. Влюбленная пара прогулялась по бульварам, потом – по Елисейским Полям, вышла наконец к соседним торговым рядам, которые настолько восхитили Собинова, что он назвал их главным аттракционом Парижской всемирной выставки, потому что именно здесь, в его последнее посещение Парижа, ему после заключительного концерта подали воистину незабываемый луковый суп. «Париж станет нашим элизиумом!» – воскликнул он. А Вера не могла взять в толк, каким именно образом связаны воедино весь этот город, невзрачный театр, в котором ей предстоит танцевать, элизиум, о котором завел речь певец, и, конечно же, луковый суп.
На следующее утро Вера отправилась в гостиницу, в которой обосновались уже приехавшие в Париж артисты из балетных трупп Мариинского и Большого театров. Встреча в гостиничном холле подействовала на нее отрезвляюще. Лишь Михаил Мордкин приобнял Веру, спросил, как она доехала и как разместилась, тогда как петербуржцы повели себя с ней несколько надменно, – не столько из-за нее самой, сколько из-за того, что она входила в московскую труппу, – но это высокомерие было уже знакомо Вере со времени первых петербургских гастролей. Лишь Тамара Карсавина снизошла до оживленного разговора с Екатериной Гельцер. Юный Вацлав Нижинский, облокотясь на стойку портье и лениво перелистывая журнал регистрации, то и дело поглядывал на входную дверь. Судя по всему, он кого-то ждал. «Не иначе как самого Дягилева!» – подумала Вера. Однако же, когда ливрейный швейцар торжественно открыл входную дверь, в холл вместо Дягилева впорхнула целая стайка юных барышень (впрочем, настолько нагруженных чемоданами и саквояжами, что походили они скорее на гусынь). Девицы тут же направились к лестнице и поднялись по ней куда-то на верхние этажи. «Должно быть, это кордебалет, который Дягилев ангажировал в Польше», – сказал Нижинский. Карсавина саркастически расхохоталась. Напряжение спало, только когда в холл вышел примерно тридцатилетний господин с напомаженными волосами. С улыбкой оглядевшись по сторонам, он принялся целовать ручки дамам. Этот щеголь объявил себя доверенным лицом Дягилева и сообщил, что мэтр уполномочил его передать свое приветствие самым выдающимся балеринам и танцовщикам России и вместе с тем сообщить им о том, что репетиции в театре Шатле начнутся через два дня.
Быстро и безболезненно, заметил Собинов, когда Вера позднее рассказала ему о том, что произошло на встрече с труппой. У Дягилева, пояснил он, наверняка нашлись дела поважнее, нежели приветствовать вас лично в гостинице.
– Павловой тоже не было, – сказала Вера. – Екатерина Гельцер, как всегда острая на язык, заметила: Дягилев поселил Павлову в лучшей гостинице, чем остальную труппу, – и, пока мы его напрасно ждали, наверняка угощал ее завтраком с шампанским. Да и я сама придерживаюсь того же мнения.
– О Павловой или о Дягилеве? – Собинов рассмеялся. – Ах вы кумушки! Только бы вам посплетничать друг о дружке.
Он поднялся с места, сказал, что ему пора на репетицию в Гранд-опера, и вытащил напоследок из внутреннего кармана пиджака тоненькую книжечку, которую, как певец тут же сообщил Вере, он приобрел по случаю у какого-то букиниста на набережной Сены. Это был сборник новелл Теофиля Готье. По мотивам произведения Готье был поставлен балет «Павильон Армиды» – тот самый балет, в котором, согласно московским заверениям Дягилева, должна была танцевать Вера. Балерина знала, как тщательно готовится сам Собинов к спектаклям. Подготавливая партию Лоэнгрина, он выписал из Германии несколько книг на немецком. Протянув Вере томик Готье, Собинов порекомендовал почитать его: возможно, ей это пойдет на пользу.