Вера Каралли – легенда русского балета
Шрифт:
«Первые годы моей работы в Большом театре, – написала Вера позднее в своих воспоминаниях, – я жила только тем, что с утра чуть ли не до ночи изучала и осваивала текущий репертуар. Домой я возвращалась только поесть и поспать; все остальное было из моей жизни исключено напрочь». Но сейчас счет шел еще не на годы, а на месяцы, – это были первые месяцы ее службы в театре, – и до осуществления мечты стать истинной примой было, несмотря на успешный дебют, еще далеко. Вера смирилась с этим, поняв, что вслед за годами ученичества в балетной школе непременно идут годы учения в самом театре. Меж тем она побывала на московском выступлении Анны Павловой – и тихо позавидовала петербургской приме. Но, разумеется, и восхитилась ею. Те несколько минут, в течение которых Павлова не столько станцевала умирающего лебедя Сен-Санса, сколько – до последних затухающих содроганий – пережила и оплакала его смерть, наглядно продемонстрировали Вере, сколькому ей еще предстоит научиться. О многом сказала ей и смертельная тишина, наступившая после этого в зрительном зале, прежде чем он, словно очнувшись из скоротечного небытия, разразился несмолкающими аплодисментами. Вера уходила из театра под впечатлением от встречи с истинным шедевром; уходила, вспоминая слова Горского, сказанные ей еще в самом начале учебы в балетной школе: балет – это миф, балет – это своего рода вероисповедание, которому необходимо предаться душой и телом, потому что в противоположном случае все
Дебютировав в «Лебедином озере», Вера через пару-тройку месяцев начала танцевать в Большом еще несколько партий. По сути дела, она освоила весь балетный репертуар сезона, правда далеко не всегда попадая в первый состав, а подчас – не попадая даже во второй. Так или иначе, Бинт-Анта в «Дочери фараона», Лиза в «Тщетной предосторожности», кукольная фея, а затем и сама Жизель в одноименном балете француза Адольфа Адана (эту партию ей не раз доводилось танцевать и впоследствии, до самого конца своего балетного поприща) – этот перечень был недурен. До поры до времени Вере хватало и того, что в балетных программках, которые она с удовольствием дарила бабушке или пересылала в Ярославль родителям, ее фамилию прекратили печатать самым мелким шрифтом. Причем письма с программками приходили в Ярославль далеко не обязательно из Москвы. Балетная группа Большого выезжала и на гастроли в Петербург (и успешно выступала перед тамошней избалованной публикой), а раз в год отправлялась в турне по губернским городам России. Именно там, в провинции, на долю Веры и выпадали первые подлинные триумфы, в которых ей, пока суд да дело, еще отказывала публика обеих столиц. Однако Вера не обольщалась неумеренными провинциальными похвалами, понимая, что восторги на газетных страницах Самары или Ростова значат куда меньше, чем взвешенные высказывания балетных критиков в «Московских ведомостях» или «Русской мысли».
В Москву и на сцену Большого Вера возвращалась теперь как к себе домой – после утомительных гастролей и нелегкой гостиничной жизни в отелях с гордыми названиями и более чем сомнительным комфортом. Одна из таких гостиниц (Вера вскорости позабыла, в каком городе) называлась, например, «Эспланадой» – и там, над камином в холле, висел огромный фотопортрет Федора Ивановича Шаляпина, который некогда, еще практически безвестным певцом, выступал в городе и, соответственно, останавливался в той же гостинице. Владелец отеля объявил об этом с превеликой гордостью. Однако за завтраком в гостиничном ресторане Вера увидела крысу, сидящую под столом и, подобно смирной собаке, дожидающуюся, пока ей кинут косточку. Вера в ужасе вскочила из-за столика и бросилась бежать. И вот крысы, несметное полчище крыс набросилось на юную балерину. Но тут она проснулась у себя в номере, который делила с балериной Александрой Балашовой, всего двумя годами старше Веры, – и крысы остались в ночном кошмаре, приснившемся, должно быть, под впечатлением от словесного образа неких извивающихся и переплетающихся змей, о которых накануне вечером, за чаем с ромом, рассказывал Горский. По предложению театрального художника Бенуа он решил облачить кордебалет в «Саламбо» в змеиную кожу и заставить танцовщиц выходить на сцену, как бы сползая по стенам. На Веру этот рассказ произвел столь сокрушительное впечатление.
Наряду с выступлениями в переполненных, как правило, залах (которые подчас напоминали Вере родной театр в Ярославле), гастрольные поездки изредка приносили и довольно приятные впечатления: изысканное послеполуденное чаепитие, на которое один из вице-губернаторов пригласил всю труппу; или поездка по степи на лихой тройке, причем на облучок уселся и, громко свища, принялся уморительно пародировать московского ямщика сам Горский. И все равно возвращение в привычную обстановку Большого театра, погружение в атмосферу репетиций и проб было всякий раз радостным. После «Саламбо» в Большом решили возобновить «Конька-Горбунка» на музыку Пуни, все с тем же Мордкиным в заглавной партии (Горский уже ставил на той же сцене этот балет, но было это задолго до прихода Веры в театр). Умение Мордкина полностью вживаться в сценический образ Вера сумела оценить, еще дебютируя в «Лебедином озере»; с тех пор он понравился ей как партнер: в дуэте с ним она и сама чувствовала себя уверенно – и все это, вместе взятое, просто обязывало ее на сей раз подойти к партии Царь-девицы с особой тщательностью и энергией. Меж тем она уже практически полностью овладела искусством скрывать свои чисто технические погрешности за блеском чрезвычайно выразительной пластики и, скорее, несколько левантийской красоты: и то и другое придавало ее танцу столь лирическую и вместе с тем чувственную ноту, что публика как зачарованная следила за ее танцем, а вовсе не за ее промашками.
Помимо балета, Веру по-прежнему практически ничего не интересовало. Происходящее вокруг она, разумеется, принимала к сведению, но так, словно оно ничуть не затрагивало ее саму. Даже оперы, шедшие в Большом в очередь с балетами и порой становившиеся притчей во языцех для всего города (и собиравшие длиннющие очереди жаждущих раздобыть билет у театральных касс), оставались для нее пусть и родственным, но все же чужим миром, – и она оперные спектакли, можно сказать, не посещала вовсе, хотя родная бабушка Веры, у которой балерина проживала, являлась страстной поклонницей оперного искусства. Конечно, Вере доводилось слушать восторженные вздохи других балерин в артистической уборной по тому или иному оперному певцу, имя которого набирали в программке далеко не петитом и снабжали самыми лестными эпитетами в газетных отзывах; конечно, видела, как они чуть ли не дрались друг с дружкой за контрамарки на его выступления или, раскрасневшиеся и смущенные, поджидали его выхода со сцены в надежде на хотя бы мимолетную снисходительную улыбку. Но по какой-то неясной даже ей самой причине Вера чувствовала себя выше всей этой суеты и была далека от того, чтобы творить себе кумира. Она и не догадывалась о том, что уже вскоре и ей самой случится испытать нечто сходное – и это чувство станет для нее на долгие годы определяющим и даже судьбоносным.
В Москве стоял один из уже ощутимо холодных осенних дней. Наконец-то Вера решила отблагодарить бабушку за постоянную ласковую заботу совместным походом в оперу. Утром, перед репетицией, она отправилась в канцелярию и впервые в жизни попросила у администратора две контрамарки. Тот сокрушенно покачал головой: неужели Вера не знает, что нынче вечером поет великий Собинов? Билетов на него не достать даже в кассе – причем ни за какие деньги. Вера вышла из канцелярии раздраженная и огорченная и, вопреки полученному отказу, тем же вечером приехала в театр вместе с бабушкой. Ей доводилось слышать, что люди порой сдают билеты, и тогда их в самую последнюю минуту можно приобрести в кассе прямо перед спектаклем. Но у нее ничего не вышло, и разочарованная Вера отправила старую даму домой, пообещав ей, что в следующий раз у них непременно все получится. Сама же задержалась в театре, чтобы, воспользовавшись ситуацией, обсудить кое-что связанное с завтрашней репетицией, с собственным балетмейстером. Нигде, однако же, не нашла его и, не сняв мехового манто, проследовала за кулисы (а делать это в верхней одежде было строго-настрого запрещено). Сделанное ей в этой связи одним из театральных служителей замечание Вера проигнорировала и, усевшись в глубине сцены на низкую скамеечку вдвоем с Балашовой, поделилась с подругой накопившимся раздражением. Меж тем оркестр в «яме» уже настраивал инструменты. Мимо балерин прошел какой-то певец – уже в театральном костюме и в гриме и на ходу прихорашиваясь; внезапно застыл на месте и внимательно посмотрел на Веру. Его губы тронула легкая улыбка – и тут же он исчез в глубине кулисы. Взгляд певца смутил Веру, и она спросила у Балашовой, кто это был. Подруга удивленно рассмеялась: «Ты, похоже, вообще никого, кроме балетных, не знаешь. Это же сам Собинов!»
Позднее Вера не раз вспоминала эти слова – и, конечно же, собственное простодушие. Судя по всему, она одна-единственная во всем Большом ухитрилась не узнать самого Собинова– знаменитого тенора, о котором тогда говорила вся Москва. Однако взгляд его все еще жег ей щеки, когда она уже собралась на выход, как вдруг дорогу ей преградил все тот же служитель: Собинов счел бы для себя великой радостью, сообщил он, если бы Вера осталась послушать, как он поет. Служитель повел Веру в один из полутемных закутков, каких полно за кулисами. Здесь она вновь увидела Собинова. Прежде чем выйти на сцену, он ей кивнул. Она же, стоя на ногах, прослушала как загипнотизированная все его выступление. Да и вообще его пение она слышала в первый раз.
Уже на следующий день их друг другу представили. Собинов с Верой успели в тот раз обменяться всего лишь парой слов, но с тех пор они начали регулярно сталкиваться в коридорах и закутках за кулисами, причем Вера сама не могла понять, кто из двоих эти как будто нечаянные встречи подстраивает. Когда, например, он идет репетировать свою партию в опере «Руслан и Людмила», а она выходит на балетную сцену в образе кукольной феи. Однажды Вера поведала Собинову о том, что ей не удалось достать контрамарки на его выступление для себя и для бабушки – и он тут же попросил у нее разрешения прислать два билета. Вера, однако же, отказалась, заметив, что уж как-нибудь раздобудет билеты сама, только бы послушать, как он поет партию Руслана. Пушкина Вера любила с детства, а уж выслушать переложение его юношеской поэмы на музыку Глинки, да еще и в исполнении Собинова – в таком она отказать себе не могла. Однако Собинов сумел настоять на своем. На следующий день, часов в двенадцать, когда Вера, у которой не было репетиции, еще оставалась дома, на квартиру к бабушке пожаловал из театра курьер с письмом от Собинова. Раскрыв конверт, Вера обнаружила два билета в ложу и стихотворный экспромт: «Той, что всегда так радостно смеется, а сердце ей в ответ блаженно бьется!»
Никогда еще не получала она стихотворных посланий, к тому же столь недвусмысленно любовных, – и пришла поэтому сейчас в полное смятение. Ей никак не удавалось представить себе, что великий Собинов, покоривший всю Россию и наверняка – великое множество женских сердец, делает такие авансы ей, маленькой московской балерине (ибо, подавленная его величием, она чувствовала себя именно маленькой). С одной стороны, это невероятно льстило ей, но с другой – Вера не могла не задаваться вопросом, не блажь ли это с его стороны, не прихоть ли, не шутка, большими охотниками на которые почему-то слывут именно тенора, да и вообще певцы, да и (если верить перешептыванью в женской артистической уборной) далеко не только певцы? Молва гласила, что прежде всего в Петербурге – с его куда более свободными, чем в Москве, нравами – у музыкальных барышень из Мариинского бывают богатые и влиятельные покровители, причем длятся такие связи по-разному: когда долго, а когда – буквально пару недель. Да и вообще, там не считается предосудительным для молодой певицы или балерины находиться на содержании у какого-нибудь богатого господина. Понизив голос, говорили и об известных балеринах, ухитряющихся превратить краткую интрижку в длительный роман, называя в этой связи имя Матильды Кшесинской, которая давным-давно, еще на выпускном балу по случаю окончания хореографического училища, приглянулась престолонаследнику и ухитрилась влюбиться в него до гробовой доски. Сплетня, конечно, думала Вера, наверняка даже в лучшем случае лишь наполовину правдивая; да и вообще, какое это имеет отношение к ней и к Собинову? Вера проанализировала собственные чувства и поняла, что уже испытывала нечто похожее, еще будучи ученицей балетной школы. Но тогда она была еще совсем юной барышней, можно сказать девочкой; Горский был ее педагогом; и, как ей сейчас представлялось, ее тогдашнее восторженное отношение к нему почти не выходило за рамки бесплодных и беспочвенных фантазий. И вот теперь, сознательно кривя душой, она внушила себе, будто и к Собинову относится точно так же – как к старшему товарищу и учителю. В ответ на стихотворный экспромт Вера передала Собинову – через театрального служителя, анонимно – букет роз, причем не на сцену, а в артистическую уборную.
Собинову, впрочем, не составило труда сообразить, от кого эти розы. И его следующий ход в этой шахматной партии не заставил себя долго ждать. Тем же вечером его личный лакей предстал перед Верой и вручил ей роскошную вазу, полную все теми же розами, только на сей раз – темно-красными. Ей было восемнадцать лет, ему – тридцать шесть; ее музыкальная карьера только начиналась, а он был в зените славы.
Па-де-де
Леонид Собинов родился в Ярославле (где прошли детские годы самой Веры) в патриархальной купеческой семье, в которой тем не менее увлекались музыкой. Вокальная одаренность Собинова стала очевидной, когда он уже начал учебу на юридическом факультете Московского университета. Уйдя из университета, Собинов поступил в консерваторию, директор которой, собственно, и разглядел в нем задатки лирического тенора; затем, однако, вернулся в университет, получил диплом юриста и некоторое время проработал помощником присяжного поверенного. Но думал на самом деле только о музыке, продолжал совершенствовать свой певческий дар – и вот наконец на рубеже веков его приняли на службу в Большой театр; дебют Собинова обернулся триумфом; и, начиная с этого времени, певец получил возможность выбирать на всех оперных площадках России любую партию лирического тенора, какая ему понравится. На момент встречи с Верой он уже успел побывать на столь же триумфальных гастролях и за границей: спел в миланском Ла Скала партию Эрнесто в опере Доницетти «Дон Паскуале», в Монте-Карло – партию Фауста в «Мефистофеле» Бойто, в Мадриде – партию Надира в «Искателях жемчуга» Бизе; отныне он считался, наряду и наравне с Федором Шаляпиным, самым известным во всем мире оперным и концертным певцом России.