Вергилий, нет!

Моник Виттиг

ВЕРГИЛИЙ, НЕТ!

Перевод Татьяны Источниковой

Пейзаж вокруг совершенно однообразный. Тонкий колючий песок волнами стелется по сухой мертвой земле. Та, что называет себя моей проводницей, Манастабаль, идет впереди меня. Хорошо еще, что в этом путешествии, классическом и в то же время светском, не пришлось надевать туники - их бы в одно мгновение сорвало ветром. Зато в манере и походке Манастабаль мне видится что-то смутно знакомое. Ее блузка надувается от ветра и плещется вокруг тела и рук. Ветер вздымает ее волосы, так,

что видны очертания затылка. Она держит руки в карманах джинсов и двигается, словно в немом фильме. Когда она поворачивается ко мне, я пытаюсь разобрать по движению ее губ, что она говорит, но мне это не удается. Ремень, на котором висит ружье, натирает мне шею и лопатки. Я не могу понять, следуем ли мы какому-то определенному направлению. Окружающее пространство такое плоское, что можно увидеть, как земная поверхность закругляется на горизонте. Кажется, будто мы идем в самой середине Земли. Должно быть, мы действительно следуем по дороге, ведущей в ад - ибо именно туда, по словам Манастабаль, она собирается меня отвести. Поскольку ветер не стихает, а, напротив, усиливается, приходится идти медленно, напрягая все мускулы, чтобы противостоять огромной массе воздуха, и радуясь, что он, по крайней мере, не вырывает из тела конечности. Я открываю рот, чтобы спросить, далеко ли еще до того места, куда мы идем, но захлебываюсь очередным порывом ветра и не могу произнести ни звука. Наконец мне удается, ускорив шаг, догнать Манастабаль, мою проводницу, и положить руку ей на плечо. Мы обе останавливаемся и в упор смотрим друг на друга. Из-за хлещущих ударов ветра наши лица искажены гримасами, даже отдаленно не похожими на улыбки. Чего она ждет? Уж не собирается ли она взвалить меня на плечи, чтобы я хоть так продолжала путь? Но путь куда? Здесь нет реки. И моря нет.

(Там, куда мы идем, Виттиг, ничего нет - по крайней мере, ничего, о чем ты не знаешь. Конечно, мы сейчас в другом мире, как ты и думаешь, но солнце освещает его совсем как тот, откуда мы пришли. И тебе пришлось бы проявить чудеса изобретательности, чтобы посчитать героическими те вздохи, крики боли, тревоги, ужаса и непонятно чего еще, которые здесь раздаются. Проклятые души, с которыми ты скоро встретишься, живы, как бы сильно им ни хотелось прекратить свое существование. Они анонимны, и держу пари, что ты не найдешь ни в ком из них отличительных особенностей, пригодных для того, чтобы воссоздать их былую славу. Для них ужас и неумолимость страдания не являются следствием низких поступков. Я покажу тебе то, что повсюду можно увидеть среди бела дня.)

При этих ее словах все круги ада распахиваются, и из разверзнувшейся бездны струится серо-зеленый свет и доносятся стоны, такие ужасные, что страшно даже предположить, чем они вызваны. Ноги у меня подкашиваются, и я говорю:

(Если все так и есть, бесполезно идти дальше.)

Песок струится, образуя ровные, непрерывно движущиеся пласты. Я борюсь с порывами ветра, пытаясь удержаться на ногах, между тем как Манастабаль, моя проводница, говорит мне следующее:

(Если я правильно понимаю, Виттиг, страх обрушивается на тебя, как удар обухом, и наполняет твое тело слабостью. Ты думаешь, что сможешь вернуться из этого необходимого путешествия. Знай же, что я здесь с тобой по наказу той, что ждет тебя в раю и огорчается, видя, как глубоко ты увязла в преисподней. Вот что она дала мне в залог.)

Я узнаю флакон с эфиром, который та, что была моим добрым гением, когда-то дала мне как лекарство в неких чрезвычайных обстоятельствах. Это тот самый предмет, который она прислала мне, побуждая идти вперед, чтобы достигнуть конца пути. Ее слова, которые Манастабаль, моя проводница, мне передает, щелкают, как ружейные выстрелы, направленные против ветра, гудят у меня в ушах, гальванизируют мои мускулы. Итак, если нужно, я дойду до края преисподней, чтобы там, на другой стороне, найти среди ангелов ту, что дала мне почувствовать вкус рая своими благодеяниями. И вот я говорю Манастабаль, моей проводнице:

(Веди меня, я приложу все силы, чтобы следовать за тобой. Сквозь дождь и ветер, сквозь снег и град, сквозь грозу или удушающую жару я пойду вперед. Тебе не нужно будет нести меня на спине, как принято на этом пути. Даже наоборот - я сама смогу какое-то время нести тебя, если понадобится.)

При этих словах Манастабаль, моя проводница, разражается хохотом, который болезненно бьет по моим нервам. Может быть, мы уже в преисподней? Но нет - я вижу вокруг только пыль, взвихренную ветром.

Я прикладываю ружье к плечу, чтобы поупражняться в стрельбе. Но поблизости нет ни одной подходящей мишени -разве что клубящаяся завеса песка, которая приближается со стороны горизонта, гоня перед собой обломки сухих сучьев, тоже образующих огромный неряшливый клубок. Но эта мишень слишком далека и к тому же перемещается слишком быстро, чтобы можно было как следует прицелиться. Поэтому я начинаю тренироваться в быстром обращении с ружьем: хватаю его одной рукой, другой освобождаю магазин от пуль, снова перезаряжаю, вскидываю к плечу, нажимаю на гашетку, стреляю наугад в облако цвета охры и тут же замираю на месте, охваченная страхом, что ветер отшвырнет мою пулю прямо мне в лицо. В это время с неба спускается пустынный орел и начинает кружить над моей головой. Кажется, ему совсем не мешают налетающие со всех сторон порывы ветра. Он взмахивает крыльями размеренно и мощно - как и подобает орлу. Его появление меня радует - мне кажется, что я уже сто лет не видела ни одной живой души. Манастабаль, моя проводница, пропала из виду. Чтобы выяснить, в каком направлении она ушла, я смотрю по сторонам, забыв про орла, и он, пользуясь этим, пикирует с высоты, собираясь напасть на меня. Поскольку он уже совсем близко, слишком поздно вскидывать ружье и прицеливаться. Мне остается лишь выстрелить в воздух, чтобы попробовать его отпугнуть. Но он только еще сильнее разъяряется и устремляется ко мне, сложив крылья, вытянув когтистые лапы, раскрыв клюв - и говорит:

(Если ты не прекратишь эту идиотскую игру со своим ружьем, я так отделаю твою физиономию, что ни одна из твоих любовниц тебя ни в жизнь не узнает!)

Я бы хотела о многом расспросить его, но вместо этого изо всех сил шарахаю по нему ружейным прикладом. Звук от удара гулкий и металлический. Орел падает на землю с железным лязгом, его крылья судорожно подергиваются, как части неисправного механизма, в то время как автоматический голос, как будто записанный на пленку, повторяет одни и те же фразы:

(Хочешь не хочешь, Виттиг, рабство не сахар - смейся, смейся. Не пытайся прыгнуть выше головы, жалкое создание! Прахом ты рождена и во прах обратишься.)

Его голос прерывается, сменяясь хрипом, когда я начинаю пинать его ногами и кричать:

(Заткни глотку, старый болтун! Под лежачий камень вода не течет, а молчание - золото!)

Робот валяется у моих ног, поломанный, наполовину вбитый в землю своим падением и моими ударами, и уже наполовину засыпанный набегающими волнами песка, которые ни на секунду не прекращают перетекать с места на место по плоскому пространству пустыни.

(Ты приходишь сюда, в этот круг, чтобы оскорблять меня и смеяться надо мной, перебежчица, ренегатка? Ты напрягаешь свои бицепсы, трицепсы, мускулы спины. Ты двигаешь бедрами вверх-вниз, согнув колени, яростно, словно в драке. Ты испускаешь дикие вопли, как будто хочешь сказать: взгляните, в этом я не одинока, потому что не стесняюсь трахать, натягивать, вставлять и засаживать. Ты собираешься нацепить на себя имя, которое не в ходу вот уже две тысячи четыреста лет. Ты раскачиваешь его у меня перед физиономией, как приманку. Думаешь, я не вижу, что это западня? Из двух зол я, однако, выбираю меньшее. Потому что лучше уж меня будет трахать, натягивать, вставлять и засаживать мне враг, у которого кое-что есть, чем ты, у которой этого нет. Убирайся отсюда и не мешай мне делать что хочу! Катись трахаться туда, где твое место, и носа не высовывай с улицы Валенсии! Отправляйся искать кого-нибудь из тех отвратительных навозниц, как они называют даже друг друга, хотя мне больше нравится «вонючки». Потому что все, что ты умеешь, - это вылизывать задницы, которые стыдно показывать белому свету. Катись к своим развлечениям, на угол Двадцать четвертой улицы, и найди там таких же, как ты. Для большинства остальных вы не больше чем грязь под ногами. Не будем говорить о взаимном доверии -его для вас не существует. Вы стремитесь к нему не больше, чем к освобождению своей пизды из рабства. Тут есть над чем посмеяться, но меня душит злоба, как только подумаю, что единственная вещь, которая вас интересует, - насквозь прогнившая пизда! Думаешь, я ничего не вижу? Я все знаю об этой лесбийской язве, которая, по вашим словам, мало-помалу завоевывает всю планету. Не так давно одна вдохновенная пророчица обличала вас и со слезами на глазах, стоя на коленях и непрерывно вознося пламенные молитвы, упрашивала, чтобы вам запретили развращать детей в школах. Праведный глас этой святой особы разразился священной речью, согласно которой всем вам, презренные создания, нужно привязать камень на шею и утопить всех до единой, пока не разразился мировой скандал.)

К этому моменту их беседы я уже с трудом сдерживалась, чтобы не обозвать их мегерами, и тут вспомнила, что усвоила благородные манеры, чтобы придать хоть немного блеска нашей порабощенной пизде - потому что о том, как бы втоптать ее в грязь, всегда позаботится враг, который никогда не упустит такой возможности. К тому же я испытывала легкую нежность к их раздраженности, озлобленности, чтобы не сказать - к их ненависти. В сущности, разве это не те же самые создания, которые (даже если не поднимают вопрос о «розовой угрозе»), словно не видят вас, когда вы сталкиваетесь с ними на улице? Они - те, для кого я некогда написала: «Собаки, ползающие на брюхе, ни одна из вас не смотрит на меня. Они проходят меня насквозь. Они воспринимают меня как лишение имущества и могущества, что мне представляется низостью. Длинная обнаженная рука проходит сквозь мою грудную клетку. В этот момент я для них все равно что евнух». Их нынешняя ненависть, даже если она не является ничем другим, свидетельствует, по крайней мере, о том, что они испытывают страх. И если они обдуманно, с величайшим коварством создали карикатуру на то, что именуется «розовой угрозой» и «лесбийской язвой», - это также проявление почти священного ужаса, а именно: