Верхний ярус
Шрифт:
Бринкман давится возражениями. Слова с трудом вырываются из горла.
— Нет. Неправильно.
Жена пожимает плечами, слегка задевая его собственное плечо. Жест не лишен сочувствия, хотя она не извиняется. Она просто намекает: «Докажи свою позицию».
Его возражения перерастают в нечто большее. Прилив крови захлестывает мозг.
— Самооборона.
Она поворачивается на бок, чтобы встретиться с ним взглядом. Он завладел ее вниманием. Ее руки слегка двигаются в воздухе, как бы ударяя по узкой аккордовой клавиатуре старой стенографической машинки.
— В смысле?
Он отвечает одними глазами.
«Если ты можешь спасти себя, жену, ребенка или даже незнакомца посредством сжигания чего бы то ни было дотла, закон это позволяет. Если кто-то ворвется в твой дом и начнет его разрушать, ты имеешь право остановить злоумышленника любыми средствами».
Его немногочисленные слоги искажены и бессмысленны. Она качает головой.
— Рэй, я тебя не понимаю. Объясни как-то иначе.
Он не может иначе объяснить то, что должен. «В наш дом ворвались. Нашей жизни угрожает опасность. Закон разрешает применять всю необходимую силу против незаконного и неотвратимого вреда».
Его лицо становится цвета заката, пугая ее. Она протягивает руку, чтобы успокоить его.
— Не беспокойся, Рэй. Это просто слова. Все в порядке.
В нарастающем волнении он видит, как должен выиграть дело. Все живое сварится; уровень моря поднимется. Легкие планеты будут вырваны. И закон позволит этому случиться, потому что вред никогда не был достаточно неотвратимым. Люди слишком поздно осознают, что происходящее «неотвратимо». Закон должен судить о «неотвратимости» с точки зрения деревьев.
При этой мысли сосуды в его мозгу сдаются, как сдается земля, когда корни больше не держат ее на месте. Прилив крови приносит откровение. Он поднимает глаза к окну, на таинственный внешний мир. Там за несколько ударов сердца проходят два пожизненных срока. Ростки наперегонки устремляются к солнцу. Разнообразные стволы растут, сбрасывают кору, теряют листву и снова ею покрываются. Их ветви устремляются к дому и пробивают окна. В центре рощи каштан становится все толще, спиралью завивается ввысь, прощупывает воздух в поисках новых путей, новых мест, новых возможностей. До чего же мощные у него корни и как же он цветет.
— Рэй? — Дороти тянет руки, чтобы удержать его от конвульсий. — Рэй!
Она вскакивает на ноги, сбивая на пол стопку книг на прикроватной тумбочке. Но всего один миг, всего один взгляд, и чрезвычайная ситуация превращается в свою противоположность. Ее горло сжимается, а глаза щиплет, как будто воздух полон пыльцы. Она думает: «Как же такое могло случиться сейчас? Мы еще столько книг не прочитали. Мы столько всего хотели сделать вдвоем. Мы только начали понимать друг друга».
У ее ног, на полу, книга «Новые метаморфозы» того же автора, что и «Тайный лес». Она лежала на самом верху стопки книг для чтения вслух, ожидая читателей, которые никогда до нее не доберутся.
У древних греков существовала такая вещь, как «филоксения» — дружба с гостями, — предписывающая заботиться о путешествующих незнакомцах, открывать дверь любому, кто ищет ночлег, ибо человек, проходящий мимо, человек, чей дом где-то далеко, мог оказаться богом. Овидий рассказывает историю о двух бессмертных, которые пришли на Землю инкогнито, чтобы очистить больной мир. Никто не впустил их, кроме одной пожилой пары, Бавкиды и Филемона. И наградой супругам за то, что они открыли дверь чужакам, стала возможность после смерти жить в облике деревьев — дуба и липы, огромных, благодатных и переплетенных между собой. О чем мы заботимся, на то и будем похожи. И то, на что мы похожи, сохранит нашу суть, когда мы перестанем быть собой…
Дороти прикасается к недоуменному лицу мертвеца. Оно уже начало смягчаться, несмотря на трупное окоченение.
— Рэй? — говорит она. — Я скоро.
Не слишком быстро — так, как ей суждено. Однако с точки зрения деревьев пройдет совсем мало времени.
НАСТУПАЕТ ТЕМНОТА. Обитатели парка при Миссии Долорес меняются, как и их цели. Но даже эти ночные посетители предпочитают обходить Мими стороной. Она наклоняется вперед, держит руки на коленях, как две нежные фиги. Голова ее свисает, отягощенная свободой. Перед ней вспыхивают огни. Горизонт превращается в возвышенную аллегорию. Она много раз то погружается в дрему, то просыпается.
Ее левая рука снова принимается за дело, терзает безымянный палец правой. Она похожа на собаку, которая не может перестать грызть собственную лапу. Но на этот раз — победа. Нефритовое кольцо, одолев старческий опухший сустав, покидает палец. Нечто тяжелое, угнездившееся внутри Мими, улетает прочь, и она распахивается настежь. Кладет зеленое кольцо в траву, оно там единственная круглая вещь среди буйных, ветвящихся ростков. Мими опять прислоняется к стволу сосны. Незначительная перемена в атмосфере, во влажности — и ее разум становится чем-то более зеленым. В полночь на склоне холма, высоко в темноте над городом, с сосной вместо дерева Бодхи, на Мими снисходит озарение. Страх страдания, который является ее правом по рождению — неукротимую потребность рулить, — уносит ветром, а на смену ему прилетает что-то другое. Из коры, к которой она прислонилась, доносится гул сообщений. Химические сигналы целеустремленно мчатся по воздуху. Токи поднимаются от корней, впивающихся в почву, и передаются на огромные расстояния через микоризные синапсы, соединенные в сеть размером с планету.
Сигналы говорят: «Хороший ответ стоит того, чтобы раз за разом изобретать его с нуля».
Они говорят: «Воздух — это смесь, которую мы должны изготавливать постоянно».
Они говорят: «Под землей столько же всего, что и на земле».
Они ей говорят: «Не надейся, не отчаивайся, не предсказывай и не удивляйся. Никогда не капитулируй, но разделяй, умножай, преобразуй, соединяй, делай и терпи, ибо впереди у тебя долгий день, именуемый жизнью.
Есть семена, которым нужен огонь. Семена, которые нуждаются в морозе. Семена, которые кто-то должен проглотить, обжечь кислотой в пищеварительном тракте и извергнуть вместе с фекалиями. Семена, которые нужно разбить, прежде чем они прорастут.