Верховный Главнокомандующий
Шрифт:
Уже, ничего не исправить! Даже, самому продвинутому попаданцу, с сотней «забитых» инфой ноутбуков — уже ничего не исправить, никого не спасти…
Со времени начала «Великого отступления» из Польши, нескончаемым потоком в сотни тысяч людей, поползла эта толпа вглубь России, оставляя вдоль дорог безымянные, неисчислимые могилы… Слухи о творимых германской армией бесчинствах гонят её, но большую часть составляют насильно изгнанные из своих родных, обжитых мест «перемещённые лица» — выселяемые по приказу военных властей, в целях «обезлюдевания» территорий оставляемых врагу.
Им
ЭТО — ВОЙНА!!!
Почему то, все представляют её в грохоте взрывов, криков «Ура» и в лязге идущей в бой бронетехники — я, прежде, тоже так её представлял. Теперь, я вижу войну именно такой [162] …
162
По словам премьера Кривошеина, сказанным в заседании Совета 4 августа: «Беженская масса, идя сплошной стеной, топчет хлеб, портит луга, истребляет лес. По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные беженцы всюду вселяют панику. А за ними остается чуть ли не пустыня. Не только ближайший, но и глубокий тыл армии опустошен и разорен».
Еле-еле продрались сквозь обоз и едем дальше, в пресквернейшем расположении духа — ибо по обочинам всё чаще и, чаще стали попадаться свежие могильные холмики… Чаще всего совсем маленькие — детские.
Шина лопнула, именно напротив ещё одной «живописной» группы — отставшая от обоза большая еврейская семья хоронила свою главу — седовласого, седобородого старца ортодоксального облика. Пока мой личный шофёр, с помощью Генерального Секретаря и Начальника Конвоя Свиты менял колесо, спустился с шоссе подошёл и, сняв фуражку, поучаствовал в обряде — отдав дань уважения усопшему…
Женщины, смотревшие в начале перепугано и мужчины, бросавшие исподлобья на меня крайне озлобленные взгляды, вроде успокоились. Наконец, закопали покойника и разговорились, под продолжавшийся — совсем как у русских баб, вой женщин:
— Ведь, как же так, пан офицер! — характерно картаво причитал один — видимо оставшийся за старшего, еврей преклонных лет на вполне приличном русском, — ведь, всё же было… Большой дом, две лавки, немного денег в банке… Ведь, ничего же больше нет!
Да… Судя по остаткам «роскоши былой», они были не из последних голодранцев!
— Сначала ваши казаки забрали и повесили нашего Мойшу, а нас выгнали из дома и сожгли его — заставив бежать от немцев, которые ещё никого из нас не повесили и ничего у нас не сожгли… Почему, так? Потом похоронили по дороге к Бресту старую Сару, потом детей — Рут, Якова и Мордехая в лагере беженцев под Кобриным… Нам сказали бежать дальше и, сегодня мы похоронили старого Авраама… Зачем, так?! Почему, бежать?!
По ходу, он немного рехнулся…
— За грехи наши, все беды!
Подошедший есаул изрёк это таким тоном, что слово «наши» прозвучало у него как «ваши».
— Так, ни один раввин в нашем городе Вам не скажет — что у нашей семьи, больше грехов чем…
В это время подошедшая — самая маленькая девочка, дёрнув меня за рукав кожанки, что-то произнесла на своём языке, умоляюще смотря снизу вверх чёрными бусинками глазёнок. Впрочем, мне всё понятно…
— Есаул! Отдайте этой семье всё наше продовольствие.
Впрочем, не очень много с собой на дорогу прихвачено — только «НЗ» дня на три, для четырёх взрослых мужчин. Так, на всякий случай…
— Ваше Величество! — первый раз за всё наше знакомство, возмутился моим приказом Мисустов, — да, если мы каждого встречного жида, кормить будем…
— ЕСАУЛ!!! — рука, непроизвольно дёрнулась к кобуре, — ты что, твою мать, совсем берега попутал?!
— Слушаюсь, Ваше…
Сбегав, Мисустов принёс корзину со снедью, поставил на землю и, ни к кому не обращаясь, пробурчал:
— Жиды, к германцам бегали и про наше расположение им рассказывали… Ещё до войны. Не говорил бы, если бы сам доподлинно не знал.
— Эта девочка, к германцам «бегать» не могла — она, ещё только вчера ползала, — на ходу ответил я, возвращаясь к машине.
Согласен! Многие российские евреи, проживавшие на самом западе Империи, промышляли контрабандой и вполне могли «бегать» к немцам. «У немцев», они могли видеть, что в Германии — в отличии от России, их соплеменники обладают одинаковыми правами с «титульной» нацией… Отчего, их отношение к «стране проживания» было — прямо скажем, несколько неоднозначным. Ну, а от этого и до прямого шпионажа — один шаг!
Ох, как всё в один клубок сплелось… Даже не знаю, как распутывать буду!
Я шёл назад к машине, а старик бежал за мной, стараясь обогнать и заглянуть в лицо и, всё причитал:
— Ваше благородие, пан офицер и, что же мы можем сделать? Ваше благородие! Вы знаете, это чистое несчастье?! Я — старый еврей… Я себе хожу в синагогу… Я имею Бога в сердце… Я знаю закон… А эти ваши мальчишки! Приходят ко мне в дом… Как я могу их удерживать?! Он себе хватает нашего Мойшу, ведёт — убивает… Ваше благородие… И, он говорит мне, старому еврею: «Всех вас, сволочей паршивых, всех вас, как собак, перевешивать надо!». Так что же, в чем дело?! И больше ничего, Ваше благородие…
Только поднялся на шоссе, как заметил с Востока столб пыли.
— Никак, погоня за нами?!
Присмотревшись в бинокль, Мисустов подтвердил:
— Точно! Воейков и Спиридович со штабным полковником на «Мерседесе» и жандармы на «Sеrех-ландо» и «Мерседес-Ландо»… Что будем делать, Ваше Величество?
— Отстреливаться!
Есаул, слегка напрягся:
— Достать и приготовить…?
— Хахаха! Расслабитесь, Пётр Изотович! Будем договариваться…
Подъехавшие были очень сильно возмущены всем своим видом, особенно — Спиридович, но я предупредил все упрёки: