Вериги любви

Батурина Татьяна

Раньше-то все береглось в сундуках. Самый большой стоял в общежитии на Шлакоблочной у тети Мани: ох, вот где всякого добра дополна было! Многое не запомнилось, а вот лоскуты и отрезы мануфактуры я словно до сих пор перебираю, перегнувшись через край сундука, а тетя Маня, помогая мне, ласково приговаривает:

– Вырастешь – все твое будет.

Детей у тети Мани не было, дядя Фолий умер рано, и она любила тетешкаться со мной и братом. Особенно же переживала за наше будущее, потому и хранила для меня ткани, а для Вити – разные щипцы, молотки и молоточки, сверла, гвозди, наждачную бумагу… Шить тетя Маня не любила, зато вязала такие воздушно-белосиянные салфетки и скатерти! Теперь они живут в моем доме рядом со старинными мережковыми накидками и подзорами из Украины.

Тетя же Тося, в отличие от других сестер, была заправской портнихой, она всех нас обшивала

с головы до ног: косыночки, платки, халаты, платья, рубашки, даже чувяки. Они делались просто: изношенные вдрызг шерстяные носки обшивались кусками старой сапожной кожи или дерматином, вот вам и теплые домашние чуни. Но самая главная память – ватное одеяло, которое тетя Тося подарила мне на свадьбу. Нет, это не одеяло, это вся наша давняя семейная жизнь через много лет волнисто раскрылась передо мной, когда я развернула и расстелила одеяло на диване: оно было сшито из кусочков старых, но теперь таких дорогих платьев…

Валентина Андреевна, матушка-мама,Антонина Андреевна, тетушка Тося,И Павлина Андреевна, тетушка Пава,И Мария Андреевна, тетушка Маня –Вы жалелыцицы, плакальщицы, мастерицы,Вы работницы, верилыцицы, сестрицы…Вспоминаю, как к свадьбе моей тетя ТосяПодарила мне стеганое одеяло –Лоскуток к лоскутку, каждый лучше другого.Я его и в глаза не видала до свадьбы,Но, раскинув, узнала мгновенно сквозь слезы:Тетя сшила его – лоскуток к лоскуточку –Из моих позабытых изношенных платьев,Из которых я из году в год вырастала…И сама я не знала, как много нарядовИзносила, хвалясь всему белому свету!Только не было в том дорогом одеялеНи клочка из одежды ни мамы, ни теток:Сроду платья они доводили до дырок,Чтоб годились потом лишь на тряпки в хозяйстве…Сколько пышных отрезов я им ни дарила,Своим верным заботницам и хлопотуньям,Они прятали их в сундуки и диваны, –Мол, куда нам рядиться в богатые ткани,На работу? Иль дома вертеться, на кухне?На работу сгодится поплоше, попроще,А и дома сам Бог повелел поукромней…А уж позже, покрывшись простыми платками,Вовсе на люди выйти стеснялись в обновах.Нафталином пропахла вся мануфактура,Сохраняясь в чудных толстопятых комодах.«И кому берегут? – я, бывало, сердилась. –Ведь не спички, не мыло на день самый черный –По извечной привычке наученных жизнью…»…Умерла тетя Маня.Когда обмывалиИ когда обряжали в холстыню льняную,Мы нашли в сундуке с жестяными краямиМного, много отрезов с запиской: «Для Тани».Для меня!..Я все ногти себе обломалаО сундук с жестяными навеки краями…Понимающе мама и тети глядели –На вину ли мою?На беду, на прозренье.Но потом пожалели и к празднику МаяВсе подарки мои воротили обратно,Чтоб на платьях своих не носила я меты –Той, что тяги бывает земной тяжелее.

За моими двоюродными сестрами Люсей и Аллой никто не ухаживал – может быть, потому, что они вечерами сидели дома: кроили, шили, вязали, читали. Аллочка была тоненькой, с горделиво вскинутой головкой, весной и осенью ходила в узком черном пальто и шляпке-менингитке. А когда мы увидели фильм «Карнавальная ночь», то поняли: она красавица, ведь у нее такая же талия, как у Людмилы Гурченко!

Люся была другой, но тоже красивой, как красива всякая юность. Улыбчивая и молчаливая, она всегда всех в чем-нибудь выручала. Мне помогала с уроками, за Витькой ходила в садик, бегала для нас в магазин, убирала двор. И когда моей маме подарили в больнице парфюмерный набор «Русская красавица», она передарила его Люсе.

Ах, какая была красота, эта самая «Русская красавица»! Духи, одеколон и пудра с одинаковыми цветастыми картинками: у березы стоит девушка с высоко уложенной вокруг головы косой, в старинном сарафане, с маленьким платочком в руке, а улыбка – не передать, какая ласковая!

Так вот о ком все время пели песню:

На груди ее коса,С поволокою глаза,Стар и мал – вся улицаДевушкой любуются!

И подпевали по вечерам Всесоюзному радио наши бекетовские улицы:

Ох, недаром славитсяРусская красавица!

Девушка эта была из сказки, именно ее лицо сияло в сказочном фильме «Василиса Прекрасная», который вскоре я с замиранием сердца смотрела в клубе Павших борцов…

Люся набор поделила: себе взяла духи, Аллочке отдала одеколон, а мне досталась пудра. То-то зарозовели-зарумянились мои белесые тряпичные куклы! И сама я несколько дней красовалась перед миром, с головы до ног обсыпанная душистым чудо-порошком. Совсем недавно была у Люси в гостях, зашла в ее спальню с допотопным трюмо, с извечными пустыми пузырьками, коробками, баночками на кружевной скатерке:

– Чего не выкинешь-то? Тараканы заведутся.

– Да жалко, вдруг пригодятся.

Пригодятся… Кому они нужны, эти доисторические склянки? Хотя бы эта… Я взяла в руки овальный флакончик и замерла, не веря своим глазам: «Русская красавица»!

– Люся! Это те самые духи? Которые моя мама тебе подарила?

– А какие же еще! Конечно, те самые. И «Кремль» сохранился, видишь? И «Красная Москва»…

Я перебирала когда-то дорогие фигурные пузырьки, теперь ставшие бесценными реликвиями, откручивала блестящие крышечки, внюхивалась в пустоту за стеклом. Конечно, ароматы давно утрачены, можно сказать, в прямом смысле вымыты водой времени.

– Помнишь, как мы наливали во флаконы воду, когда духов оставалось всего ничего?

– Старались растянуть удовольствие, лишних денег ведь никогда не было… Таня, я давно хотела спросить: там действительно есть жизнь? – и Люся показала головой наверх.

– Ты же крещеная, сама знаешь…

– Но хоронить-то в землю будут. А если что не так сделают?

– Но мы же своих стариков похоронили. А так не так… Почему не так-то? Кресты стоят на могилах, поминаем…

Я подвела Люсю к трюмо:

– Да мы еще с тобой молодые, ты глянь – ни одной сединки! Времени хватит, чтоб подготовиться…

– Ты опять про церковь…

– А про что же еще, самим-то правильно не умереть.

Алла живет под Днепропетровском в своем доме: сад, огород, куры, гуси, утки. Семья огромная: три сына, пять внуков. Всё – на Аллочкиной любви, на ее безграничном терпении построено. Хорошо, хоть со снохами повезло, такие же работящие.

Аллочку я не узнала, когда увидела лет пять назад: она совсем высохла и словно уменьшилась ростом. Заметив, как я на нее потаясь поглядываю, спросила:

– Что, сильно постарела?

Я лишь молча ее обняла.

Дом и летняя кухня были глиняными, и летом мы с сестрами ходили собирать по окрестным дорогам «серебро и золото»: так тетя Тося называла лошадиные и коровьи лепехи – ценные добавки в глину. Глину месили сначала в сапогах, потом босиком. Обмазывали наружные стены, белили известкой. Мел шел только на внутреннюю побелку, два раза в год – на Пасху и осенью перед Покровом.

И какими же вкусными казались отбеленные стены! Я тайком слизывала мел, а когда однажды попалась, даже не была наказана. Мама только покачала головой и назавтра стала давать какие-то таблетки. (В благополучном 70-м году меня, беременную, так же тянуло на мел, и врач назначил глюконат кальция ввиду кальциевого голодания. Стало быть, оно оттуда, из послевоенного детства.) Тогда, в те самые послевоенные годы, все жили просто, и откуда мне было знать, что – бедно?