Вернадский
Шрифт:
Глава X
БЕССМЫСЛЕННЫЕ МЕЧТАНИЯ
Весь XIX век есть век внутренней борьбы правительства с обществом, борьбы, никогда не затихавшей. В этой борьбе главную силу составляла та самая русская интеллигенция, с которой все время были тесно связаны научные работники.
Легкомысленная жена Ивана Николаевича Дурново, нового министра внутренних дел, на благотворительном базаре в Эрмитаже остановила Егора Павловича и, прикрываясь веером, сказала:
– Имейте в виду, над Вернадским установлен полицейский надзор…
Егор Павлович молча поклонился и
Владимир Иванович Вернадский не был профессиональным политиком, а тем более революционером. Встречавшихся возле его дома пожилых людей в котелках он принимал за соседей и в последнее время стал даже раскланиваться с ними. Несколько удивился он, заметив одно из знакомых лиц на вокзале перед отъездом за границу летом 1903 года. Но об этом случае он вспомнил уже в Констанце, прогуливаясь по берегу Констанцского озера с одним из московских знакомых. Спутник его постоянно оглядывался на прохожих, казавшихся ему подозрительными, и Вернадский рассказал ему о сообщении жены Дурново и замеченном на вокзале человеке. Опытный политикан Иван Ильич Петрункевич разъяснил ему, кого он принимал за соседей по Борисоглебскому переулку.
– Да, это слежка за вами, вернее, за всеми нами, – подтвердил он. – Наши собрания у вас совсем не такое невинное препровождение времени в глазах жандармского управления и дворцовой камарильи, которая держит в руках Николая…
Владимир Иванович вспомнил, что Петрункевич находился в числе депутатов, являвшихся к царю по случаю коронования в 1895 году с адресом и поздравлениями.
– Какое он на вас произвел впечатление?
– Странное какое-то, – неторопливо, как будто собирая в памяти подробности, отвечал Петрункевич. – Вышел этакий молодой человек в военном мундире, за обшлагом у него, как офицеры держат рапорт, бумажка. Вынимает бумажку, на ходу начинает читать как-то истерически громко, должно быть, от застенчивости… И объявляет, что наши скромные пожелания о привлечении земских избранных людей к участию в законодательстве – бессмысленные мечтания. Явно вся речь сочинена Победоносцевым, который тут же стоит сзади со своей елейной мордой… Рассказывали, что царица, присутствовавшая здесь, еще не знавшая русского языка, спросила какую-то свою фрейлину: «Что он им объясняет?», и та ответила по-французски: «Он им объясняет, что они идиоты!» Мы, конечно, стояли идиотами – взрослые люди, на них кричит мальчишка…
Разговор на берегу красивого озера, окаймленного садами, лесом и пастбищами, происходил уже в конце учредительного съезда тайного политического союза «Освобождение», ради которого сошлись в Констанце двадцать русских интеллигентов. Задача союза сводилась к организации общественного мнения в России на борьбу с самодержавием. Предполагалось, что в союз войдут независимо от партийной принадлежности все левые элементы русского общества. Решено было основывать в различных городах отделения союза «Освобождение», чтобы потом слить их в одно большое сообщество, созвав через год тайный съезд делегатов от местных отделений в Петербурге.
Из двадцати учредителей союза большую часть составляли хорошие знакомые и друзья Вернадского: Петрункович, братья Шаховские, Гревс, Ольденбург. Но среди политических разговоров Владимир Иванович оставался со своими мыслями:
– Передо мной раскрывается огромная малоразработанная область науки, – жаловался он друзьям, – все время я глубоко чувствую недостаток своих сил и знаний, но, – улыбаясь, неизменно добавлял он: – я убежден, что справлюсь!
Нельзя было не верить человеку, только что выучившему голландский язык для того только, чтобы прочитать в Гааге несколько книг по истории науки.
В Москве собрания союза происходили у Вернадского. Ему хотелось погрузиться в исследовательскую работу, а живая жизнь с массой житейских забот и социальная отзывчивость с ее волнениями не давали возможности хотя бы только сосредоточиться на отдельных мыслях. И Владимир Иванович спрашивал у Самойлова, занятого делом в лаборатории:
– Яков Владимирович, как же справлялись ученые, которые вели общественную жизнь?
С переездом на казенную квартиру во втором этаже дома во дворе университета, казалось, высвободится из порядка дня время, которое тратилось на ходьбу.
Но дело было не во времени.
Владимир Иванович безмерно любил свой народ и Россию, но не считал долгом истинного патриота находить все в них прекрасным.
И потому, отрываясь от науки, он ехал в Петербург как представитель Тамбовского земства на съезд земских и городских деятелей и требовал гражданских свобод и автономии высшей школы.
По обычаю братства, он останавливался у Ольденбурга, теперь академика, в его большой академической квартире. Но вместо воспоминаний о днях юности или взаимных отчетов о сделанном в науке Ольденбург потребовал участия друга в составлении «Записки о нуждах русской школы».
«Записка» не выставляла конкретных требований, но резко характеризовала положение школ в России и особенно высшей школы.
«Народное просвещение России находится в самом жалком положении», – говорилось в ней, а что касается высшего образования, то «оно в состоянии разложения вследствие отсутствия свободы преподавания и академической автономии, смешения науки с политикой и студенческих волнений. Преподаватели даже высшей школы сведены к положению подначальных чиновников. Между тем наука развивается только там, где она свободна и может беспрепятственно освещать самые темные уголки человеческой жизни…»
Ольденбург сказал, что ручается за подписи Павлова, Тимирязева, Бекетова, Веселовского и других ученых и не представляет себе «Записки» без подписи Вернадского.
– Идеалы демократии идут в унисон со стихийными биологическими процессами, законами природы, наукой! – вдруг заметил Вернадский.
– Как это так? При чем тут биологические процессы?
– Когда-нибудь напишу об этом. Очень хочется сказать, как я все это понимаю. Ну, скажем, биологическое единство и равенство всех людей – разве не закон природы? А раз это закон природы, значит, осуществление этого идеала неизбежно и идти безнаказанно против выводов науки нельзя.
Разговор на темы, которых Вернадский касался только с друзьями, оживил его ум и сердце. Но воспоминание о казненном не оставляло его весь вечер. Оно таилось в глубине ума или сердца безмолвно и бездейственно, но исчезнуть не могло.
Да оно стояло за спиной и у Ольденбурга, когда через час он провожал друга с Васильевского острова на Николаевский вокзал. Было темно, но глухой остов Петропавловской крепости выступал из мрака, и тонкий шпиль ее колебался черной тенью па светлой невской воде.