Вернадский
Шрифт:
Ферсман рассказывал торопливо, взволнованно, путаясь в словах и уже не останавливаясь. Такой увлеченности, такой ранней целеустремленности Владимир Иванович еще не встречал в своих учениках и считал, что она предвещает талант необычайный, хотя, вероятно, более практический, чем исследовательский.
В лице своего нового ученика Владимир Иванович впервые непосредственно столкнулся с умом и мышлением, прямо противоположным его собственному. Мышление Александра Евгеньевича отличалось конкретностью, он любил в камне цвет и форму, предпочитал сидеть за черной занавеской, исследуя породу под микроскопом.
Он просиживал в лаборатории по десять-двенадцать часов за тем или иным
Творческие идеи учителя он называл гениальными, по труднопонимаемыми, отношения же его с учениками вызывали в нем благоговение.
Как-то один из товарищей по факультету зашел в лабораторию что-то сказать Ненадкевичу. Ожидая, когда тот освободится, он долго наблюдал за совместной работой Вернадского и Ненадкевича, а затем, когда Вернадский ушел, сказал:
– Не разберешь тут у вас, кто студент, кто профессор!
Но товарищи по работе становились учеными, и с каждым годом все более и более чувствовал свою ответственность перед учениками их руководитель.
Товарищеские отношения создавались в особенности условиями жизни и занятий во время дальних экскурсий на Урал, в Среднюю Азию, Казахстан, Крым. Вернадский нередко и сам учился здесь, упражняясь в определениях находок, проверяя данные литературы непосредственными наблюдениями.
Перед ним стояла теперь задача создания нового курса минералогии, задуманный план которого все более и более расширялся. А между тем над ним, по собственному его признанию, «висела, как обуза, докторская диссертация, с которой страшно хотелось развязаться, потому что мысль о ней не давала работать над тем, что надо».
Чтобы поскорее освободить свой ум для свободных занятий тем, что казалось нужнее, Владимиру Ивановичу пришлось отложить любимую тему о полиморфизме, которой он так дорожил. Пробную лекцию «О полиморфизме как общем свойстве материи» он собирался разработать в диссертацию, но опыты по ней требовали времени и изобретения новых методов, и Вернадский представил докторскую диссертацию на более узкую тему «Явления скольжения кристаллического вещества», и он превосходно защитил ее в 1897 году, но всю жизнь потом сожалел о брошенной теме.
Немедленно после защиты диссертации и получения докторской степени Вернадский был утвержден в звании ординарного профессора.
Теперь можно было приняться за работу над тем, что представлялось в уме как «История минералов земной коры».
Это было грандиозное предприятие, подводящее итоги представлениям молодого ученого об образовании минералов в процессах земной коры. Оно сопровождалось все новыми и новыми экскурсиями в страны Европы и Америки, во все уголки России, обследованиями музеев, встречами с крупными минералогами мира и бесконечным чтением специальной литературы.
Европейская известность Вернадского быстро росла. Его статьи привлекали внимание новизною взглядов и убедительностью доводов.
В 1894 году, проездом через Мюнхен, Вернадский встречается со своим учителем и узнает, что Грот печатает новый курс кристаллографии, вводя в него все то, что уже введено Вернадским в свой курс, год назад вышедший из печати.
Грот не мог скрыть своего изумления, беседуя со своим учеником.
– Как? Все это есть уже в вашем курсе? – восклицал он.
– Я очень сожалею, что мой курс вышел раньше… – совершенно искренне сказал Владимир Иванович, замечая огорчение ученого.
Владимир Иванович в самом деле был смущен. Научному первенству он не придавал большого значения и даже предпочитал проводить свои идеи через других, считая, что передает их в более способные и талантливые руки.
«История минералов земной коры» не была закончена и при жизни автора не печаталась в полном виде. Главные части ее издавались в виде учебных курсов минералогии начиная с 1898 года. Из этих учебных курсов выросла затем «Описательная минералогия», выходившая в свет отдельными выпусками начиная с 1908 года, но и этот грандиозный труд остался незавершенным. Гений Вернадского создан был не для того. За всем огромным материалом, скопленным его умом, все яснее и яснее возникала общая схема химической жизни Земли, производимой энергией Солнца. Он чувствовал в себе силу мысли, способную охватить Землю как частицу космоса, способную постигнуть законы мироздания.
Об этом он писал в августе 1894 года с Лаахерского озера, окруженного высокими горами вулканического происхождения и считающегося древним кратером. Его светло-синеватая вода, очень холодная и противного вкуса, притягиваемый магнитом песок, выбрасываемый волнениями с пятидесятиметровых глубин, – все было здесь загадочно и необъяснимостью возбуждало деятельность сознания до вершин вдохновения.
Внешние условия жизни Вернадских в эти годы были как нельзя более благоприятны. Муж и жена жили, по выражению Владимира Ивановича, «душа в душу, мысль в мысль». Наталья Егоровна помогала мужу в переводах его статей, так как сама знала в совершенстве все основные языки. Сопровождая мужа в его путешествиях, она фотографировала редкие выходы пород, отдельные образцы минералов и самородков, все, что находилось в музеях Европы. В «Описательной минералогии» и в учебных курсах Вернадского под множеством документальных фотографий стоит имя Натальи Егоровны.
Маленький Гуля рос славным ребенком, не причиняя огорчений. В 1898 году он пошел впервые в гимназию, нахлобучив большую синюю фуражку с белым кантом и серебряным гербом на околыше. В тот же год родилась девочка, названная Ниной. И снова по вечерам слушал Владимир Иванович рассказы жены о том, как в маленькой головке с голубыми глазками начинали проявляться сознание и ум.
Квартира Вернадских то в Трубниковском переулке, то на Смоленском бульваре, то в Георгиевском, то Борисоглебском переулках становилась центром независимо мыслящей интеллигенции. Вечерами бывал здесь Сергей Андреевич Муромцев, профессор и общественник, пугавший большими черными бровями маленькую Ниночку. Нередко появлялся Сергей Николаевич Трубецкой – удивительное соединение глубокого мистицизма и строго научного мышления, покоривший русскую общественность нравственной красотою своей жизни. Бывали товарищи по университету – Сергей Алексеевич Чаплыгин, приходивший в огромных кожаных калошах, каких уже давно никто не носил, и сурово молчавший весь вечер. Бывал Василий Осипович Ключевский, умевший и любивший поговорить так, что и экономист Чупров и зоолог Мензбир, случавшиеся здесь, заслушивались, как студенты на его лекциях по русской истории.
Встречи со всем этим цветом интеллигентской Москвы входили в порядок жизни Владимира Ивановича и не нарушали размеренного ее течения. Как бы ни был заманчив спор гостей, Владимир Иванович, поиграв предупредительно цепочкой на жилете, вынимал часы и вставал, объявляя с мягкой улыбкой:
– Извините, господа, но я иду спать: десять часов, мне пора!
И он уходил и вставал в шесть часов, не изменяя ни в чем установившегося порядка жизни.
Единственная беда преследовала в то время Владимира Ивановича. Каждый вечер, зажигая керосиновую лампу в своем кабинете, он наказывал себе не забыть вовремя привернуть фитиль и каждый раз вспоминал об этом, когда маленькие паутинки копоти уже падали на книгу или рукопись, лежавшие перед ним.