Вернадский
Шрифт:
В Центральное бюро краеведения входило 1800 различных учреждений. Открывались музеи в бывших имениях и церквах, собирались общества изучения своего края. Выходили центральные и местные журналы. Возникли даже кладбищенские общества, охранявшие и бравшие на учет надгробные памятники. Некоторое время они сдерживали напор властей, рвавшихся покончить с «проклятым прошлым», превратить кладбища в парки и танцплощадки, а церкви в клубы и кинотеатры.
Важны самые малозаметные, но осознанные действия. Такова и деятельность Шаховского в Москве в исторических обществах, в кооперативном издательстве Сабашниковых (выпустившем два тома сочинений Корнилова о Бакунине). Такова и малозаметная работа Ольденбурга, которого эмиграция дружно осуждала за соглашательство, но не знала, что он, например, один из создателей Центрального бюро краеведения в Ажадемии наук.
Шаховской, ушедший тогда в изучение
Вернадский взял на себя в деле спасения культуры роль стратегическую. Почти сразу по приезде он выступает с новой инициативой в Академии наук — создать, точнее, восстановить созданную им было в 1922 году Комиссию по истории знаний.
Как всегда, ставит вопрос предельно широко. Не только история русской, но и мировой культуры выражается лучше всего в знаниях. Их движение в глубинах культуры должна изучать комиссия.
Открытие новой академической комиссии происходит 14 ноября 1926 года в домашнем рабочем кабинете инициатора. На это событие в Доме академиков собралось немало выдающихся соседей. И, конечно, Вернадский произносит речь — сильный выброс мысли в развитие науки о месте человеческого разума в природе, то есть о будущей ноосфере. Исходный тезис его речи: нет различия для естествоиспытателя в объектах природы — происходят ли эти явления в далекой галактике, в невидимом мире атома или в духовных переживаниях человека. Все они есть явления природы. Даже эфемерные, казалось бы, создания духа могущественным образом влияют на бытие природы. Неповторимые и неожиданные достижения знания поначалу возникают только у отдельного человека, они создаются только в личностной форме.
Вот почему, говорит он, «в мире реально существуют только личности, создающие и высказывающие научную мысль, проявляющие научное творчество — духовную энергию. Ими созданные невесомые ценности — научная мысль и научное открытие — в дальнейшем меняют указанным раньше образом ход процессов биосферы, окружающей нас природы»6.
Широкая натуралистическая точка зрения позволяет разглядеть здесь загадку появления в обществе творчески одаренных личностей — биологическое явление, существа которого мы не знаем. Независимо от общественных условий, иногда вопреки неблагоприятным обстоятельствам, иногда благодаря поощрению и воспитанию они приходят в мир. Их ум создает силу, меняющую окружающую природу. Так в конечном итоге знания зависят от появления одаренных личностей — несравнимых между собой сочетаний ума, характера, любознательности, духовных переживаний и творческих импульсов. Ритм их появления мы не улавливаем, ясно только, что явление личности в мир и ее творческие свершения есть закономерность истории, а остальное состоит из клубка случайностей.
Как на небе в пустом разреженном пространстве среди обычных светил является сверхновая звезда и порождает новую галактику или созвездие, так после пустых промежутков истории внезапно появляется созвездие имен — скопление талантов. На протяжении каких-нибудь пятидесяти лет истории Древней Греции появились несколько десятков мыслителей и ученых, заложивших основы научного знания. Следующий всплеск талантливости приходится на XVII век. Таков и XIX век в русской литературе.
Взрывом научного творчества нужно называть такие периоды, в том числе и тот, который мы все еще сами переживаем, говорит Вернадский. Он носит не разрушающий, а созидающий характер. Нет сомнения, что он приведет к новым изменениям в окружающем. Взрыва мы не «слышим», потому что наша жизнь совпадает с ним по времени. Мы находимся внутри взрыва, в разворачивающейся почке человеческой цивилизации. За последние 25 лет подвергнуты переосмыслению самые фундаментальные составляющие наших знаний, заложенные еще в XVII веке и основанные на механике понятия об атоме, энергии, пространстве и времени. В них теперь входит новый элемент — человеческое измерение.
«Напрасно стал бы человек пытаться научно строить мир, отказавшись от себя и стараясь найти какое-нибудь независимое
Как 15 лет назад, в речи о радии перед теми же коллегами, он настойчиво подчеркивает признание за научной картиной мира статуса реальности. Действительны как измеряемые вещи, так и идеальные невесомые ценности, создающиеся человеком. В сущности, есть смысл в Платоновом учении, признававшем идеи более реальными, чем окружающий нас предметный мир. Философская интуиция Платона нашла отражение и в строгой науке. Одновременно с Вернадским Нильс Бор сформулировал «основной квантовый постулат» или относительность к средствам наблюдения. Результат измерения всегда зависит от построения эксперимента. Факт природы существует вместе с опытом его добывания. Внимательно следивший за новыми открытиями Вернадский видел, что и в физике никакой природы самой по себе не существует. Это иллюзия. Невозможность освобождения от самого исследователя — реальность природы. Человек в нее входит, и она существует и объективно, и вместе с преобразующим ее человеком.
Человек сразу и субъект, и объект. Неразрешимый тезис, похожий на тупик, кладущий как бы предел всякому дальнейшему познанию. Желая представить его как субъекта, мы очень хорошо понимаем его познающую способность, но отвлекаемся от деятельности. Представим в виде деятеля — упустим научную осознанность действия. Своего рода соотношение неопределенностей.
Вернадский нашел из кажущегося тупика простой — колумбовый выход. Но о нем — ниже.
Что же касается Комиссии по истории знаний (КИЗ), то на том же первом заседании вслед за инициатором выступали П. П. Лазарев с докладом «Влияние московских физиков на создание научных школ» и химик М. А. Блох с докладом «О работе по изучению истории знаний в Германии». Академия как бы уже ждала образования такой комиссии. Та сразу пошла как-то широко и создала площадку встреч и обсуждений общих проблем за рамками своих «логий». Часто и собирались на квартире председателя, благо большинство докладчиков жили в том же доме или где-нибудь недалеко. Сюда приходили, разумеется, Гревс с Ольденбургом, Ферсман, а также Павлов, философ Радлов, географ и биолог Берг, языковед Марр, химик Хлопин.
Только в следующем, 1927 году комиссия собиралась девять раз. Стали издаваться ее труды. Комиссия явно превращалась в Институт по истории знаний, который и был создан через три года.
По возвращении многое казалось странным. Прежде всего, весь внешний стиль учреждений, новый советский стиль: парткомы, стенгазеты, лозунги на стенах, глупая и безответственная газетная трескотня. Он уже имел удовольствие столкнуться с «критикой» своей «Вечности жизни», всего лишь за какой-нибудь год с небольшим пребывания в Совдепии. Теперь буря-бугаевы проникли почти всюду. Пока только академии удается сохранять достоинство и свое островное положение — и в буквальном, и в переносном смысле. Сорок пять академиков и несколько сотен специалистов хранили столетние обычаи ученой корпорации, но с каждым днем им становилось все труднее оберегать независимость.
Кое-кто стал приноравливаться к господствующему тону. Появились новые нотки в выступлениях Сергея Федоровича: о коллективной научной работе, о ее благотворности для социалистического строительства и т. п. Обнаружилось, что Ферсман иногда приглаживает некоторые слишком резкие выражения в его статьях, проходящих через него как секретаря отделения. Цензуры пока нет, но внутренний цензор уже бдит.
Эпизод с его исключением из Академии наук стал следствием «поклона» в сторону властей. Ольденбург и Ферсман — отныне его «неверные друзья». Они остались во всем прежними, и он по-прежнему доверял им, за исключением одного пунктика — отношений с «надзирателями» из Кремля.