Вернись в дом свой
Шрифт:
— Село у нас партизанское, — пояснил Тищенко, — никто не шел в старосты. И тогда люди уговорили его отца, да и партизаны то же самое подсказали. Он людей спасал от вербовки.
— Откуда вам это известно? Вы тоже находились в Колодязях во время оккупации? — спросил Майдан.
— Василий Васильевич вернулся после ранения, — тихо проговорил Ирша.
Майдан не обратил внимания на его объяснение, словно не слышал. На первый взгляд казалось, что директор докапывается до каких-то фактов, чтобы отмежеваться от главного инженера, на самом деле он спасал его, потому что превосходно знал биографию Тищенко.
— Когда зажила нога, я присоединился к группе окруженцев, они базировались
— Пробились? — Майдан впервые обращался к Тищенко на «вы», но этого никто не заметил.
— Пробились.
— Почему же, — Майдан кивнул на Иршу, — его отец остался в селе?
— Как вам сказать… Обстоятельства так для него сложились. Тоже попал в окружение. Вернулся домой, жена его тогда ждала ребенка… Никто в селе не верил, что Гнат Ирша мог прислуживать немцам.
— Верить — это хорошо, но… Он сейчас жив?
— Погиб под бомбежкой, когда через село проходил фронт. Я его знал еще до войны. — Тищенко, вспоминая пережитое, все более увлекался, голос набрал силу, серые глаза наполнились ласковым светом. — Он учил меня сеять. Знаете, как это — идти по полю с коробом: «Под правую! Под правую!» Прирожденный был хлебороб…
В зале сочувственно зашептались, теплая волна прокатилась от стены к стене, кое-кто стал ободряюще улыбаться, казалось, даже потолок стал выше и воздуха прибавилось. Уже вся эта сцена представлялась всего лишь досадным недоразумением: Вечирко сейчас извинится, и они возвратятся к рассмотрению акта комиссии.
Однако Вечирко с трибуны не сходил, по-прежнему стоял, опершись о ее края, и тут у присутствующих невольно зародилась мысль, что его упорство не случайно, что за Вечирко стоит кто-то сильный и влиятельный. Поднялся Бас, и по залу опять пробежал ветерок тревоги.
— Какие все-таки у вас доказательства? — обратился он к Тищенко.
— Доказательства? — удивился Василий Васильевич. — Да об этом все село знает!
— Все село к делу не подошьешь, — отпарировал Бас.
— Солнце вон светит, а его ведь тоже к делу не подошьешь. — Тищенко кивнул на окно, за которым и в самом деле полыхало весеннее солнце, и улыбнулся: ему показалось, что он ответил Басу вполне убедительно.
— Демагогия, Василий Васильевич, — сказал Бас. — Нужны аргументы.
— Совесть — вот вам аргумент. Знали бы вы, каким Гнат был совестливым. И когда он, Сергей…
— Сначала скрыл правду об отце. Потом подсунул порочный проект. У меня интуиция: Ирша не наш человек.
— А у меня интуиция, что вы не совсем умный человек.
— Есть более точное выражение! — в шуме, покрывшем слова Баса, громко прозвучало из последних рядов; Майдану послышался голос Решетова.
— Распустились, — озлобленно процедил сквозь зубы Бас. — Когда-то за такие штучки… Был порядок! Каждому было отведено от и до…
Майдан не вмешивался в эту перебранку, обдумывал ситуацию, искал приемлемое решение и не находил: мысль его уносилась далеко, касалась острого, как бритва, края и испуганно отступала. Он и жалел Тищенко, и хотел увести от возможной опасности, и сердился на него, а тот, разгорячась, шел напролом, хотя краем сознания и фиксировал, что, возможно, защищает Иршу не так, как следовало бы, что после пожалеет об этом, но чувствовал свою правоту и удивлялся, что ее не видят другие.
Бас держался спокойно, уверенно, лишь вспыхнувший в глазах синий огонек выдавал зарождающуюся ненависть, в его груди поднималась тяжелая, мутная волна; знал, дай ей волю — все снесет, и потому поставил волнорез, твердо сказал:
— Я это дело так не оставлю.
Люди притихли. Все помнили прежние выступления Баса, его неизменно жесткую позицию. Но у многих он вызывал и уважение: никогда ничего не добивался для себя, постоянно ходил в одном и том же костюме, в одной и той же серой с большим козырьком фуражке, ботинках с галошами: в его холостяцкой квартире были только самые необходимые вещи (с женой разошелся, считая ее мещанкой: душу готова отдать за модные шляпки, юбки, одних туфель на высоких каблуках купила три пары, да еще дознался — ее сестра была вывезена в Германию), не пил, не курил и весь отдавался работе. Вернее, не столько работе, сколько службе.
В зале поднялся шум. Распахнулась дверь, в зал с трудом протиснулись несколько человек, еще несколько притулились у входа. Майдан видел, что теряет власть над собранием, и в это время взгляд его упал на сидящего в третьем ряду высокого, осанистого, седовласого Доната Прохоровича Беспалого. Донат Прохорович слыл чудаком, а может, умело выдавал себя за него; коллекционировал фарфор, любил древнегреческих поэтов и, когда на каких-либо вечерах институтская молодежь, перебрав через край, просила его почитать что-нибудь из древних, Донат Прохорович, поколебавшись немного, гордо откидывал со лба седую прядь и вдохновенно начинал по-гречески: «Муза, скажи о том многоопытном муже, который…» Различные неофициальные бумаги он часто подписывал так: «Донат Беспалый, выдающийся гуманист двадцатого века». Он знал толк и в архитектуре, и в строительных материалах, и в оперной музыке, и еще бог знает в чем, поэтому люди зачастую затруднялись определить границу чудачества настоящего и напускного. Временами от него можно было услышать на редкость разумное суждение…
Беспалый сидел крайним в третьем ряду, уперев правую руку в подлокотник кресла и склонив на нее голову, дремал или делал вид, что дремлет, удобно отгородись от царившего в зале гомона. И когда Майдан, обратись к нему, спросил его мнение, тот принял руку, тряхнул седой гривой и, все еще как бы пребывая во власти дремы, сказал:
— Я присоединяюсь.
В зале грохнул дружный хохот.
— К кому вы присоединяетесь, Донат Прохорович? — улыбаясь, спросил Майдан: было видно, что он доволен ответом. Возможно, даже надеялся на что-то подобное, хотел снять напряжение в зале, направить заседание в другое русло: в серьезном деле всегда можно спрятаться за шутку, сказать лишь то, что нужно для протокола, окончательные же выводы относительно Ирши пусть делает другая инстанция. На защиту молодого проектанта встал главный инженер, а им еще вместе работать и работать. Где он найдет такого одержимого, талантливого помощника, правда, в чем-то наивного, немного грубоватого, но неистощимого в идеях, только успевай их просеивать, перепроверять своим трезвым умом да внедрять, и тебе обеспечены благодарности, премии, награды. Важно еще, что сам Тищенко безразличен к почестям и не претендует на место директора. Как-то Майдан пошутил: «Возможно, меня переведут на другую должность, так ты приглядывайся, тебе сидеть в этом кресле». Тищенко тогда испугался не на шутку: «И я с тобой, Денис Иванович». Майдан боялся, не забрали бы у него Василия Васильевича, и потому на похвалы в его адрес там, наверху, в главке, министерстве, скупился.
Сейчас, глядя с улыбкой на Беспалого, он с радостью поддержал его игру, повторив еще раз:
— Так к кому вы присоединяетесь?
— К тем, которые… ну… — напряженно искал ответа Беспалый.
— Победят, — подсказал Решетов.
— К большинству, — наконец нашелся Беспалый. Но поскольку большинство еще не было определено, и, сам того не ожидая, Беспалый обозначил для всех вопрос, в зале не засмеялись.
— Сколько я вас помню, Донат Прохорович, вы всегда присоединялись, — не меняя добродушного тона, заметил Майдан.